Глубоко расстроенный розовый толстяк заявил:

— Герр бургомистр, я не понимаю, почему мы не можем взять и выбить эту дверь?

Но мэр наблюдал за тем, как второй полицейский ведет молочника через двор к дверям замка.

— Снова напиваемся, Йозеф Келлер? — нахмурился мэр. — Устраиваем аварию и избиваем лошадь?

Молочник так испачкался в грязи, что ярко-багровый рубец на его шее был заметен не сразу. Но мэр подошел поближе и внимательно рассмотрел его.

— Получил небольшой урок, а? — сказал мэр, он ткнул пальцем в рубец, и молочник втянул в себя голову, словно был черепахой. — Может, немного больше, чем следовало.

— Все мое молоко пропало начисто, — пожаловалась тетушка Тратт.

— Тогда, Йозеф, — сказал мэр, — тебе придется доставить еще один бидон.

Молочник попытался сделать кивок, но лишь клацнул челюстью и судорожно дернул лицом.

— Он сошел с ума, — пояснил я мэру.

— Ему искусали шею, да так сильно, что едва не прокусили кожу до крови и оставили багровый рубец, шириной с мой кулак! Так кто тут сумасшедший? Кто тут носился голым по двору? Кто оседлал человека и избил его? Кто среди бела дня забрался в ванную и заперся в ней? Эксгибиционист и садомазохист! — загремел мэр.

— Еще хуже, — вставила тетушка Тратт. — Извращенец!

— Потаскун! — эхом подхватил розовый толстяк. — Только потаскун мог засесть в ванной. Если бы у вас были собаки, то такого безобразия не возникло бы.

Затем наверху лестничной площадки появился полицейский — он так плотно сжал носки сапог, что казалось, он вот-вот упадет.

— Он по-прежнему там, — доложил полицейский. — Спел мне песенку.

— Что ты нашел? — спросил мэр.

— Солонки, — ответил полицейский.

— Солонки? — удивился мэр; его голос загремел, словно раскат грома по вогнутой черепичной крыше замка.

— Четырнадцать, — сказал полицейский. — Четырнадцать солонок.

— Боже мой! — воскликнул мэр. — Извращенец, как пить дать!

«Что происходит? Ох уж эти задержки! Вот что случается, когда останавливаются на столь долгое время, что дают реальному и неразумному миру возможность нагнать себя. Так что слушай, Графф, — это не займет слишком много времени.

Мой отец, Вратно, Вратно Явотник, родился в Есенице еще до того, как в этой части Югославии появились мотоциклы, он переехал в Словеньградец, где попал к немцам, которые вытворяли на мотоциклах такое, чего раньше никогда и не видывали; и вместе с ними покатил в Марибор, откуда хорошая дорога привела его прямо через границу в Австрию. Одного, потому что он был парнем хитрым.

Юный Вратно следовал по проложенной танком дороге до Вены, где моя мать голодала, стоически и красиво, и ждала, чтобы попасться такому хитрецу, как он, — хотя и не догадывалась, я уверен, что станет действующим лицом в процессе зачатия, в результате которого появится такой любитель мотоциклов, как я.

Юный Вратно как-то за супом сказал: „Становится все труднее и труднее иметь что-то, что тебе по душе, что тем или иным образом не является подражанием чему-либо, что уже устарело; и что не твое и никогда не будет твоим. И никогда никакая вещь не сделает тебя счастливым“. Именно так сказал этот несчастный сукин сын, как мне говорили.

О, мой отец был еще тот мелодраматический герой, умевший навлекать на себя беду; таков и я. Таков и ты, Графф. Так что этот мир еще может избежать холодной, старой болезни — гибели от смертельной скуки.

Но эти задержки! Отклонения от пути. О, повторяющаяся смерть всякий раз, когда ты позволяешь миру нагнать себя.

Юный Вратно приставил ложку к губе и, примешивая суп к речи, изрек: „Послушай, тебе придется двигаться в разорванном интервале между временем, когда тебя найдут, и временем, когда будет решено, что с тобой делать. Так что рви вперед, и ты одержишь верх!“ Так он говорил — по крайней мере, мне так передали».

Заметки Зигги. Приколотые к простыне на моей кровати, где их нашел мой зад — царапающиеся листы, заставившие меня нащупать их и зажечь свет. Однако я не видел, чтобы он оставлял какие-то записки.

На самом деле, когда мэр попробовал меня уговорить помочь им выманить его из ванной и когда я снова вошел в комнату, Зигги стоял там скользкий после мытья и одетый — во все, кроме своей охотничьей куртки, которую он заканчивал густо натирать куском мыла.

Из вестибюля послышался голос мэра: