И хохот содрогает стены,

Хотя и ночь уже давно.

Идет по кругу самокрутка.

И все уместно здесь вполне:

Свеча,

гитара на стене

И стройотрядовские куртки

С маршрутом летним

на спине...

Иду на улицу из круга,

И, попросив табак у друга,

Курю на дедовский манер...

А в темноте белеют срубы,

И провода гудят,

как струны,

Как века нынешнего нерв.

Говорят мне:

Мараешь ты горы бумаг,

Мол, не в старческом возрасте

Пишутся вещи.

Только юноши пылкого

Смелый размах —

Вот закон для поэзии,

Козырь первейший!

Как всегда, я молчу

И дышу тяжело.

Однозначный ответ не держу

Наготове, —

Он и в детстве, что где-то

Травой заросло,

И в неброском,

Пока что не вызревшем

Слове...

Наши пазухи были полны

Кочерыжек

И подмерзлой картошки

В обрывках газет.

Мы на годы отброшены были

От книжек,

А от старца Гомера —

На тысячи лет.

Мы в детдоме

К подножному корму привыкли,

И бросало нас в спальне

То в холод, то в жар...

Потому-то и делал нам фельдшер

Прививки,

Подслащенный на кухне

Давал нам отвар.

Наши боли больней,

А дороги длинней,

Потому-то и много

Зачеркнутых строчек,

Потому черновик

Ночи темной черней,

И вот этим-то он и отличен

От прочих!

Круглый год по утрам Николай Кузьмич купается в реке, потом полчаса занимается гимнастикой и, наконец, несет штангу. Это не простая штанга, а полная ось от вагонетки с двумя чугунными колесами по краям. Он кладет ее себе на обнаженную грудь и уносит на сто метров, в дальний конец двора. Вечером, после работы, прежде чем приняться за ужин, приносит свою штангу обратно и кладет ее возле угла дома.

Так прошла уже четверть века, изо дня в день.

Ребятишки на улице часто играют в «Николая Кузьмича». Они изготовили себе деревянные штанги и таскают их, похваляясь силой.

Но Николай Кузьмич силой не похваляется. Он показал ее лишь один раз и то по крайней необходимости.

Однажды напротив его дома в кювет свалилась легковая машина «Волга». Было скользко после дождя, скаты буксанули на повороте, и машина, взбрыкнув, сначала повернулась задом наперед, потом опрокинулась набок, как пьяный сапожник. Ушибленный и перепуганный шофер закричал. Вот тогда-то Николай Кузьмич, сидевший за чаем у открытого окна, и показал, на что он способен.

Спокойно, деловито, словно штангу, он приподнял кузов машины, подтолкнул ее грудью и поставил на мостовую, а затем также невозмутимо отправился обратно в дом допивать свой чай.

Шофер даже ахнул:

— Тягачом бы тебе работать или домкратом! Силы-то!..

Зря пропадала сила у Николая Кузьмича: всю четверть века он работал на заводе бухгалтером и просидел за одним и тем же столом.

Он, этот Василий Васькин, был очень могуч и велик телом, как Илья Муромец. На строительстве ни в одном складе не нашлось спецодежды, чтобы его одеть и обуть. Пришлось полушубок шить по особому заказу, из семи овчин, а валенки сшил сапожник из двух пар последнего размера: одну распорол спереди и поставил в разрез полосы, чтобы пролезала в голенище нога, а носки обрубил и надставил их носками от другой пары. Так обутый и одетый Васькин ходил всю зиму и всю весну, а в День печати, 5 мая, когда мы шли колонной рабкоров со стройки в городской театр на торжественное заседание, в день жаркий и душный после дождя, Васькину тоже нечего было надеть на ноги, сапоги были еще не готовы, и пришлось нарядиться в те же валенки.

Но это тогда, в тридцатом году, никого не смущало — время было простое, трудное для всех.

Работал Васькин землекопом, жил в общем бараке с артельщиками-сезонниками, по артельным канонам, питаясь кашей с салом из общего котла, где полагалось начинать хлебать кашу по команде «старшого». Как многие деревенские мужики, прибывшие на стройку тракторного завода в Челябинск со всех концов великой России, был он неграмотный, но его примитивные взгляды на жизнь здесь, посреди множества людей, занятых общим трудом, просветились, и его деревенский ум, ничем не засоренный, практический, цепкий, обстоятельный, вобрал в себя величие и грандиозность совершаемого народом подвига. Он все замечал на стройке походя, хорошее и плохое. Хорошему радовался почти по-детски, а плохое тяжело переживал, и тех, кто допускал плохое, готов был раздавить в своих огромных ручищах.

— Пошто? — спрашивал он. — То ли энто собственное?

По его понятию, свое собственное можно испортить или сделать так себе, «шаляй-валяй», оно только для себя, но испортить общее, что для всех, стыдно и бесчестно, и в этом он был твердо уверен.

Мы в редакции научили его рассказывать не торопясь, коротко и сосредоточенно, и, пока он, подбирая слова, рассказывал, наша машинистка Ксана Бугуева успевала записывать, ничего не пропуская.

Запись на машинку доставляла Васькину необъяснимое удовольствие. Он, не отрываясь, наблюдал, как слова, которые находил и говорил, словно прилипали к белому листу бумаги, их можно было потрогать пальцем и сохранить, как гвозди, забитые в доску.