— Нет ни одного свидетеля, который бы мог вспомнить, чтобы хлеб сгорел или вышел сырой, а вас не было. Только при вас!

— Мало ли что наговорят...

— Специалисты утверждают, что автоматика исправна.

— Сейчас-то исправна.

— Неужели вы думали, что в таком большом коллективе, как ваш завод, не найдется честных душ? Неужели в Поселке не узнают, что возите хлеб? И неужели специалисты не подсчитают убытки и не разберутся в этой автоматике до винтика?

— Что я сказал, то и есть, — угрюмо бросил механик, отворачиваясь от следователя.

У директора высшее образование, у механика среднетехническое, у Башаева восемь классов. Директору сорок лет, механику тридцать шесть, водителю тридцать один. Директор не пьет, механик выпивает, а Башаев льет в себя, что пожар тушит. Директор семьянин, механик семью бросает, водитель детей раскидал по свету... Всем вроде бы разнятся, и все-таки похожи, как три буханки хлеба. Чем же? Где пересеклись их линии? Уж не в плоскости ли равнодушия?

— Жаль, Николай Николаевич, что разговора не получилось, — искренне признался Рябинин. — Ведь меня, откровенно говоря, интересует не преступление.

— Я думал, что следователей только это интересует.

— Про ваше преступление я уже все знаю.

— Да? — спросил механик, тревожась любопытством.

— Слушайте. Вы познакомились с Сантанеевой, продавщицей сельского магазина. Однажды действительно сгорела партия хлеба, и директор разрешил ее вывезти. И у вас появилась мысль. Продавать хлеб есть кому — Сантанеевой. Возить есть кому — пьяница Башаев. Дело за хлебом. А если на машину нормального хлеба бросить несколько горелых буханок? Тогда можно вывезти и всю машину, как якобы жженого. Башаев паяльной лампой обжигал часть буханок, хорошего хлеба достать на заводе не трудно... Фирма заработала.

И вдруг нагрянули мы. А у вас в подвале партия хлеба лежит. Вот вы и попытались его вывезти. Я даже знаю, почему Башаев вывалил хлеб в болото. В тот день у Сантанеевой в магазине был ревизор. На завод обратно не повезешь. Все так, Николай Николаевич?

— Глупости...

Лицо механика стало как бы острей. Он бесполезно огляделся, ища неожиданную поддержку. Но в кабинете никого не было, кроме следователя; в кабинете не. стояло ни одной мягкой вещи, способной хоть чуточку смягчить слова Рябинина, — жесткие стулья, деревянный стол, металлический сейф.

— Но я не знаю, Николай Николаевич, ради чего вы пошли на преступление? Неужели ради Сантанеевой?

— Вам и не обязательно знать.

— А суд об этом спросит.

— Ему тоже не обязательно знать.

— Николай Николаевич, но есть судьи, которым долго или скоро вам придется ответить, — ваши дети.

Механик хотел было что-то сказать, энергичное и злое, но укротил это желание заметно, на виду у следователя. О детях ли хотел сказать, о хлебе ли?

— Не будете говорить правду? — официально спросил Рябинин.

— Ни о каких преступлениях я не знаю.

Наступившая тишина не удивила. У механика кончились ответы. Да и у Рябинина кончились вопросы, кончилась первая стадия, когда следователь, едва поспевая за уголовным розыском, буквально бежит по горячим следам. Теперь предстояли, кропотливые допросы свидетелей, нудные очные ставки, поиски цифр в актах ревизии и формул в заключении экспертиз. Теперь и предстояло следствие в его истинном понимании..

Телефонная трель рассекла тишину. Рябинин взял трубку, как ему показалось, с некоторым облегчением, поскольку спрашивать механика было не о чем — каждый допрос имеет свое начало, середину и конец.

— Да?

— Сергей Георгиевич, еще раз эксперт беспокоит. Нашелся этот механик?

— Механик здесь.

— Когда познакомите его с постановлением об экспертизе, привезите механика на завод к нам, пусть сам убедится в исправности узлов. Потом, у нас снимки почему-то не вышли. Хотим переснять новой камерой.

— Готовьте свою камеру, а механика доставим.

Рябинин рассеянно глянул на Николая Николаевича...

Но механика в кабинете не было — на стуле сидел высохший старик со слезливыми глазами. Волосы тоненьким слоем облепили череп. Острый подбородок вздрагивал.

— Значит, так... пришла беда...

— Что с вами? — изумился Рябинин.

— За что привлекаете-то?

— За хищение государственной собственности, то есть хлеба.

— Я хочу дать чистосердечные показания, — тихо сказал механик, отирая мокрый лоб.

Рябинин тоже потер свой, догадываясь.

Разговор по телефону... Рябинин слушал эксперта и не слышал своих слов, которые сложились зловеще. Что он сказал... «Механик здесь». Потом что-то про фотокамеру. Нет, просто про камеру. И опять про механика, которого обещал доставить... Николай Николаевич решил, что его арестовывают. Сработала психологическая ловушка, о законности которой спорили юристы. Но ее придумал не Рябинин, а жизнь ее придумала, которая большая мастерица на случайности.