Водитель, вскинувший было руку для своего изящного жеста, сбросил ее на колени, как ненужную. Глаза, до сих пор угрюмые, но спокойные, ошалело забегали:

— Какое убийство? Вы что — дурака нашли?

— Золоторубов! — отчеканил инспектор со своего пенька. — Двадцатого ноября был тут?

— Я же говорю, был.

— Дрова предлагал?

— Предлагал.

— По улице Зеленой проезжал?

— Я тут по многим улицам ездил...

— В дом номер шестнадцать заходил?

— Да я во многие дома заходил!

— Золоторубов, а почему ты без шапки? — понизил голос инспектор.

— Чего... В кабине тепло.

— А где твоя шапка?

— В бардачке лежит.

— Что ты носишь?

— Кепку.

— Кепку, — повторил довольно инспектор, опять уступая допрос следователю.

Рябинин, не любивший и не понимавший математики, с годами стал испытывать перед ней покаянную робость — за ее умение выразить хаос формулой. Даже человеческие отношения, даже психологию следствия... И со временем Рябинин намеревался вывести формулу допроса и снабдить ею всех следователей. Две константы для этой формулы он уже отыскал... Чтобы заставить человека говорить правду, необходимо знать, что он говорит неправду, и знать, почему он ее говорит. Неправда, и почему неправда... Не зная первого, всегда будешь не уверен; не зная второго, не найдешь пути к душе человека.

Почему водитель говорит неправду, было очевидно, — боится кары. А вот говорит ли он неправду? Это можно выведать только на допросе, потому что отпечатков пальцев не осталось и Слежевский его не запомнил.

— Золоторубов, а девятнадцатого был в поселке? — спросил Рябинин, потому что Слежевский видел шофера накануне.

— Не был. На ремонте стоял, в гараже скажут...

— Двадцатого кому продал дрова?

— Тетке из крайнего зеленого дома.

Рябинин через его голову глянул на инспектора — тот подтверждающе кивнул.

— Золоторубов, во сколько это было?

— Днем, часа в три.

Рябинин опять посмотрел на Петельникова, который кивнул так тяжело, словно ему заморозило шею. Но инспектор еще раз кивнул, и в этом кивке было и осознание своей бесполезной работы, и усталость, и упрек себе, и прощание... Он тихо вышел. Водитель обернулся — сзади стоял лишь голый пень да берестяная рожа улыбалась ртом-сучком.

— Говоришь, заманили деньги? — вспомнил Рябинин его выражение.

Золоторубов не ответил, набычившись и потеряв всю свою женственность. Дрова он продал в три часа дня, а Слежевскую убили в десять утра. Убил человека и полдня колесил по поселку, предлагая дрова?

— А чтобы они тебя впредь не заманивали, за воровство ответишь.

Окна дома светились, но и оконце избенки желтело. Рябинин пошел на него по крепкой, уже окаменевшей дорожке. Задеваемая им трава позванивала далеким, почти неслышным звоном — так неотгаданно звенело в детстве.

Он распахнул дверь — в потешные избушки не стучат — и осторожно переступил высокий порог. Почти горячий воздух, еще крепче настоянный на травах, сосне и вареной картошке, застелил очки паром. Рябинин снял их и помахал у колен, где воздух был прохладнее.

— Я знал, что вы придете, — сказал Слежевский.

— Откуда?

— Стены шепнули, — не улыбнулся он.

Слежевский был в одной рубашке, чисто выбритый, розовый от обильного тепла, блестящие черные волосы зачесаны гладко — словно пришел в свое конструкторское бюро. Или ждал его, следователя? Ведь стены шепнули.

— Ничего не вспомнили?

— Нет. Вы разденьтесь, тут жарко...

Рябинин скинул свое пальтецо и сел на просторную и теплую лавку. В бок ему сразу садануло жаром от печки-плиты. Гудел полведерный эмалированный чайник, набирая силу.

— Олег Семенович, вы тут и живете?

— Тут.

— А в доме кто?

— Ребята.

— В дом-то... пойдете?

Он не ответил, прислушиваясь к подземному гулу. Чайник вскипел. Слежевский начал заваривать чай, делая это не спеша и обстоятельно. Вопрос свой Рябинин не повторил — глупости не повторяют.

— Пейте...

Бокастая фаянсовая чашка стала на скобленую столешницу, на мысочки и овалы проступающих годовых колец. Без блюдца, оно для города. Как и конфеты, — Рябинин взял кусок колотого сахара и начал пить вприкуску.

— Жарко у вас, — сказал Рябинин, млея от тепла и чая.

— А мне холодно.

— Неужели?

— Сижу, будто прижатый спиной к леднику.

— Постарайтесь забыться, — глупо посоветовал Рябинин.

— Как?

— Не думайте о ней.

— Не могу.

— Думайте о детях, — опять неудачно подсказал следователь.

Он знал, что удачного тут ничего не скажешь. И все-таки был один простой рецепт, противоположный его совету, — дать выговориться. Это больно, как промывание раны, зато быстрее затягивает.