Петельников лениво обошел экспонаты. Его тоже привлек леший, отплясывающий на моховой кочке. Потом инспектор стал приглядываться к чурке с глазами и зубами.

— Что будешь делать? — спросил Рябинин.

— Ничего.

— Как ничего?

— Ты же ничего не делаешь...

— Как это ничего не делаю? — фальшиво удивился Рябинин.

— Сергей, я знаю, как ты умеешь работать.

— Версии кончились, Вадим...

— Наша работа — коллективная.

— А я? Макароны ем со всеми...

Рожи и чудища замельтешили перед глазами, словно Рябинин увидел их из окна бегущего поезда. Но не поезд бежал, а забегал его взгляд, не зная, на чем остановиться. На пальто, — он остановился на пальто, которое можно накинуть на плечи, выскользнуть на холодную улицу и куда-нибудь идти и идти...

Рябинин знал о диалектической связи всего сущего на земле, о непостижимой способности одного переходить в другое — знал об этом не хуже Слежевского. Природа коловращалась, свободно играя атомами, камнями, планетами и мирами. И живым человеком играла, как песчинкой, повергая его в земной прах и земной прах обращая в человека. А уж это ли не крайности — жизнь и смерть. Но интеллект, интеллект... Он заступил пути столь свободному коловращению и ходу времени — сотворил седые пирамиды, тысячелетние города и мраморные статуи; изобрел нержавеющую сталь, нетленную пластмассу и негниющий бетон; выдумал антикоррозийные покрытия, капитальный ремонт и несмываемые краски...

Интеллект заслонил людей от крайностей, тех самых, которые переходят друг в друга, и вывел человека из стада к цивилизации. Интеллект не согласился с крайностями — жизнью и смертью и попробовал развести их на как можно большее расстояние; он уже чего-то добился — довел когда-то средний сорокалетний срок жизни до семидесяти...

Любовь и ненависть. Эти крайности Слежевский сближал инстинктом. У хищника к жертве двойственное чувство: азарт и ненависть к убегающей, еще не пойманной добыче; любовь к пойманной — от предвкушения еды. Может быть, и так, — надо спросить у биологов...

Но Слежевский забыл про интеллект, про ум забыл, который царствует над инстинктом, как солнце над землей, — это Рябинин знал, про это ему не нужно было спрашивать.

Он шел по садовой тропе к избушке, замечая неуловимое изменение во всем и вроде бы ни в чем. Неожиданно заскрипели под ногами песчинки, до сегодняшнего дня беззвучные. Ветки яблонь потеряли зимнюю несгибаемость и глянулись мягко, влажно. Потемнела дранка на крыше, как намокла. Оттепель? Оттепель.

Распаленный мыслями об интеллекте, Рябинин шагнул через порог скоро, будто опаздывал.

— Я заварил цейлонский, — сказал Олег Семенович.

— Что вы тут делаете без меня?

— Думаю.

— О чем?

— Все о том же.

Рябинин разделся, уже превозмогая нетерпение. Он требовательно глянул в лицо Слежевского, поторапливая, но оно застелилось чайным паром. Цейлонский... Вкуса чая Рябинин не ощутил — все от нетерпения.

— Рассказывайте дальше, Олег Семенович.

— А дальше ничего, пустота.

— Но ведь отношения в семье стали невыносимы...

— Ну и что? К человеческим отношениям, Сергей Георгиевич, революционные подходы неприменимы. Мы прожили с ней много лет, общий дом, общие дети... Что делать? Развестись? Разделить дом? Махом переменить жизнь себе, ей, детям? Нет, ничего не надо делать. Положиться на эволюцию. Образуется.

Чай Олег Семенович пил, как всегда, с тихой свирепостью. И Рябинин подумал, что нет, не образовалось.

— С детьми, с женой, с друзьями, Сергей Георгиевич, никаких революций. Только эволюция.

— И вы смирились со скандалами?

— Смирился. Только под моей кроватью стоял портфель.

— Какой портфель?

— Вместительный, аварийный. А в нем детектив, чистая рубашка, справочник конструктора и банок пять сгущенного молока.

— Ну, и бывали аварии?

— Да, уходил.

— Надолго?

— На несколько дней.

— На сколько же?

— Это зависело от количества банок сгущенного молока.

Рябинин улыбнулся. Но Слежевский даже усиками не дрогнул — сухая кожа щек, ничуть не распаренная цейлонским чаем, была барабанно туга.

— И куда уходили?

— К приятелю, однажды на работе жил три дня...

— Ну, а к другой женщине? — предположил Рябинин самый жизненный вариант.

— Уходил, — мрачно согласился Олег Семенович.

— К кому, если не секрет?

— Зачем вам ее знать, Сергей Георгиевич...

— Фамилия мне не нужна.

— Есть у нас плановичка... Знал, что ей нравлюсь. Она мне тоже нравилась. И ушел, ничего дома не говоря. С аварийным портфелем. Накрыла она на радостях стол, что называется, скатерть-самобранку. Сидим, пьем шампанское, облучаем друг друга влюбленными взглядами. А я жду.

— Чего ждете?

— Того, что меня ударило, когда я впервые увидел Анну. Помните, упавшую?

Рябинин кивнул: как не помнить, если сидел он по вечерам на раскладушке и записывал эту семейную историю. И сам толком не знал зачем. Для времяпрепровождения, для повышения квалификации, для понимания человеческой психики, для памяти?.. Или впитывал чужое горе и в тайне от самого себя молился на всякий случай — господи, помилуй от такого...