27 Марта 1692 года хазан Лейба Урияшович, по совету евреев старших и раввинов, замучил христианскую девицу Марину, находившуюся у него в услужении, дочь Гавриила Лапы [81] . Христианские младенцы были замучены и умерщвлены евреями: в 1694 году – во Владимире Волынском, в 1697 году – в Новом Месте под Раввою и в Вильне, 1698 году – в Заблудове, в Брестском воеводстве, Кодне, под Замостьем, в Сандомире, в Романах и в Слониме. В Слониме евреи замучили сразу семерых младенцев [82] .

Возмутительное злодеяние было совершено и в Гродно. Там пропала без вести шестилетняя христианская девочка. Тело ее потом было найдено в поле исколотым и в ранах. Никто не сомневался в том. что девочку замучили евреи. Родители погребли свою дочь в приходском костеле, а впоследствии над ее могилкой был поставлен памятник с соответствующею надписью. “Таких памятников, – замечает Крашевский, – по разным местам находится много” [83] .

О возмутительном злодеянии говорит декрет люблинского трибунала [84] . Сандомирский еврей Александр Берек, вместе с своею женою и, без сомнения, при помощи нескольких соучастников замучил, обескровил и умертвил христианскую девочку, не имевшую еще и двух лет. Какие страдания испытывала несчастная жертва еврейского изуверства, можно судить об этом по следующему официальному описанию ее трупа: “Начиная от височной артерии до глаза и над самым левым глазом бровь, веки до самого зрачка, тело изранено так, что зрачок виден. На левой руке, начиная от плеча к лучевой кости, под мышкой, тело разрезано. Эта очень большая рана тянется до самой груди. На лопатке левой руки кровавый укол. При кисти той же руки, по жилам, сильный кровавый порез. На левом боку, между ребрами, шесть колотых ран. В левом боку две заметных раны. На левой ноге, начиная от бедра, пятнадцать кровавых различной величины ран. На самой лодыжке той же ноги кровавая рана, на правой ноге тринадцать кровавых ран. На подбородке и под горлом две кровавые раны по жилам. На пояснице – две большие раны. На плечах и боках – шесть разных ран. Все пальцы рук под ногтями исколоты, и кровь из них выдавлена”. Эта несчастная страдалица двухлетняя девочка Маргарита – была единственной дочерью у некоей Екатерины Мрочковиковой (Mroczkowicowa). И кто может подумать, что главною соучастницею в причинении ей невыразимых страданий и смерти была ее родная мать!. Но вот что на суде говорила эта злодейка-мать: “Правда, правда то, что я отдала свое дитя на убийство еврею Берку и жене его, которые долго меня на то уговаривали. Отдала живым, а затем то же дитя получила от них мертвым, израненным и без глаза. Заплакавши над ним, я хотела сокрыть его, однако сам Бог объявил о моем злом поступке. Что касается денег за дитя, то я не взяла их у евреев, так как они обещали удовлетворить меня потом. О других евреях не знаю, были ли они при том убийстве, так как сама не была при том”. Еврей Берек спасал себя только упорным запирательством: “Niewiem, niewiem nioczym. Nieprawda to”...

Тогда же было совершено подобное злодеяние и в г. Кадне: евреями был замучен и умерщвлен мальчик сын райцы Тимофея Лукашевича, Матфей. Дело было так: 7 Мая 1698 года, в среду крестовых дней, происходила последняя процессия из кадненского костела основания св. Анны, с рынка, на Брестскую улицу, к Свято-Духовскому костелу. По окончании процессии мальчик Матвей или – как его звали – Матько Лукашевич шел за город, к распятию. Видя, что дитя блуждает, люди вернули его. Люди эти пошли своей дорогой к пустой мельнице и пробыли там недолго, а между тем мальчик снова вернулся и шел из города в поле по Брестской дороге. Через полчаса его не стало. Тщательный розыск со стороны родителей и полицейских властей не даль никаких результатов. Только 12 дней спустя, именно 19-го Мая, утром, пастухи нашли тело на лугу, называемом урочище Омшана, близ г. Кадна. Громадная народная толпа взяла труп и принесла его к ратуше. Труп оказался сильно изуродованным. Возле ушей на голове были сделаны ножем три раны, возле окровавленного левого уха – тоже три раны, как видно, проколотые ножем; правый глаз вырван, только жилка висела из под века; затылок вырезан; на голове кровоподтеки; на животе с правой стороны около двадцати колотых ран; все тело по жилам истерзано и изранено; на спине, боках и груди исколото острыми гвоздями; пятки изрезаны; в общем же трудно было даже исчислить все раны, по заявлению следователя. Не могло быть сомнения, что это чудовищное злодеяние было совершено евреями, но какими именно? Следов не было. Вдруг, совершенно неожиданно к местному подстаросте Речицкому является кадненский же еврей Шлома Мисанович и совершенно добровольно, открыто и документально, без застращивания и пыток, заявляет следующее: “В ту неделю, когда было убито или пропало дитя, я находился ночью на страже при школе, вблизи которой стоит дом нашего раввина. Около полуночи, когда народ спокойно спал, на коне приехал наш школьник Лейба. Подъехавши под окно раввина, он стал тихонько стучать, чтобы ему открыли, говоря: “отворите мне”. Жена раввина сказала: “зачем?” Школьник ответил: “я привез ту вещь, необходимо спрятать на некоторое время”. Жена раввина сказала ему по-немецки: “оставь меня в покое; я без мужа ни о чем не хочу знать”. Услышавши этот разговор, я узнал голос школьника и подошел к нему. Узнавши меня, он сошел с коня и отдал его мне подержать, а сам, отвязавши от седла мешок с неживым ребенком, пошел через дорогу к окну еврея Фроима и разбудил его. Фроим впустил его в дом, и там они спрятали дитя, положив его в погреб за дверями. Школьник просил и грозил мне, чтобы я никому о том не объявлял, а затем, взявши коня, поехал домой. Спустя несколько дней, наши евреи-старшины, обещая дать мне хорошую награду, через того-же школьника просили меня, как уже знающего об этом деле, чтобы я, взявши то дитя, занес его в поле и бросил поодаль от города. Я согласился на это, так как напоследок они грозили мне отлучением от веры и общения с собою и, наконец, даже смертною казнью. Я, взявши то дитя, вместе с еврем Борухом занес его в поле и положил на траве”. Несмотря на то, что, по донесению Шломы Мисановича, в дело были замешаны многие евреи, кaк напр., раввин и его жена, старшины и Борух, уголовному суду были преданы только Лейба и Фроим. Вызванный в заседание суда Шлома не раз и не два подтвердил свое прежнее показание, при чем совершенно добровольно заявил еще: “я признаюсь в этом вследствие дневного и ночного видения: то дитя всегда пред моими очами являлось живым”. Лейба и Фроим, напротив, упорно не сознавались: они упорствовали даже, будучи на пытках трижды растягиваемы и огнем мучимы. Тогда суд приказал подвергнуть их повторной пытке. Но и на этот раз они ни в чем не признались, а только кричали: “хоть бы вы приказали сжечь нас на уголь и рубить на части, ничего не покажем, ибо ничего не знаем”. Тогда суд, следуя праву Магдебургскому, потребовал, чтобы свидетель еврей Шлома вместе с четырьмя христианами присягнул в том, что дитя, действительно, убито евреями. Они немедленно присягнули. После этого суд приговорил Лейбу и Фроима к обезглавлению. 28 Мая приговор этот был приведен в иcпoлнeниe [85] . Тело замученного младенца было торжественно погребено в Кодневском костеле. В 1713 году на могиле поставлен памятник с соответствующей надписью на латинском языке [86] .

В 1699 году в Цеханове евреи были казнены на площади пред синагогою за то, что, опоив молодого человека христианина, выпустили из него кровь и уморили [87] . 9-го Августа 1700 года литовский трибунал разбирал дело об убиении евреями находившейся у них в услужении христианской женщины, якиманской мещанки Марины Даневской-Ахванович. Она была беременна и уже близка к разрешению от бремени. Несмотря на это евреи пред своею пасхою, именно 23 Марта 1697 года, жестоко измучив ее, умертвили. Труп ее временно спрятали в бане и держали обмытым, желая, очевидно, в удобное время выбросить его в какое либо другое место. После произведенного освидетельствования оказалось на теле замученной много различных ран, колотых и резаных, а именно: на висках как будто удар от обуха, горло и лицо изрезаны ножами, на руке и пальцах, а также на ногах, ниже колен, на голенях, жилы, суставы проколоты и порваны ланцетами и шилами; перерезав своей жертве грудь, евреи выпустили из нее кровь; живот пробили; шею завязали в три узла так, что по смерти едва можно было развязать; повидимому сначала душили, а потом уже убили ее [88] .

12-го Апреля 1710 года, в Белой, недалеко от дома, в котором проживал еврей Зелик, было найдено тело зверски замученной девочки. Все оно было исколото каким то орудием, вроде шила или гвоздя; на щеках, за ушами и под коленями, для выпущения крови были открыты жилы. Случайно в сарае еврея Зелика было найдено платьице несчастной девочки. Подозрение пало на еврея, которого арестовали и заключили в тюрьму. Потом следствием было обнаружено, что жиду продал эту девочку за двадцать грошей какой то пропойца. Евреям для мацы нужна была христианская кровь, – и ребенок стал жертвою еврейского изуверства.

В 1705 году, пред своею пасхою, евреи замучили трех христианских детей в Гродно в Цемейлеве и Рженсонове. В 1713 году в Сандомире евреи обескровили, искололи и умертвили юношу христианского Георгия Красновского [89] .

20 Марта 1747 года два пастуха – Панко и Кенейчук – из села Михнова, близ г. Заславля, совершенно случайно нашли тело замученного человека в лозах за Загалихским бродом, недалеко от еврейской корчмы. Оно было втоптано в болото, между кочками, и прикрыто навозом. Пастухи тотчас же дали знать об этом Луцкому лесничему, а лесничий – подстаросте, который, призвав к себе из с. Михнова шесть человек жителей, приказал им привезти найденный труп в Михново. Только с трудом труп был вытащен из болота. Глаза и рот убитого были завязаны портками, а на шее была веревка. В Михнове труп оставили в сарае тамошнего священника, где он и пролежал ночь. На другой день собралась большая толпа народа, чтобы посмотреть на убитого. Пришли и четыре еврея. Какой то попович Гантя первый высказал подозрение на евреев: “Ваше это дело”, – сказал он присутствовавшим там евреям: “евреи это сделали”. Евреи стали спорить и шуметь. В этот момент на трупе убитого повсюду показалась кровь, на что все обратили внимание с удивлением. Вскоре тело было перевезено в Заславский замок и было приказано произвести осмотр его с подробным указанием ран. Оказалось, что покойник был не просто убит, а замучен на смерть жестокими истязаниями: на правой руке у него были отрезаны все пальцы; жилы до самого локтя и кость перебиты; на левой руке отрезаны три пальца; жилы до подмышки выпороты; кость сломана; плечо перебито; на левой ноге отрезаны три пальца, а с двух сорваны ногти; нога насквозь пробита; на икре выпороты жилы до самого колена; на правой ноге кожа на икре содрана; зубы выбиты. По подозрению в совершении этого преступления было привлечено к допросу восемь евреев: 1) Зорух Лейбович, 2) Гершон Хаскелевич, 3) Лейба Мордхович, 4) Мордхо Янкелевич, 5) Мошко Маиорович, 6) Герц Маиорович, 7) Берка Абрамович и 8) Абрамко Аронович. Так как добровольно они не признали себя виновными, то были арестованы и посажены в тюрьму, по разным камерам, а Лейбович был заключен даже в фольварке. Посидев лишь несколько часов, Лейбович [90] позвал к себе подстаросту и объявил ему, что злодеяние совершено не иными какими либо евреями, а следующими: сыном михновского арендатора Хаскеля, ключником Хаскеля и загалихским корчмарем Мордком Янкелевичем, проживающим в корчме, над бродами. Дело было так, сказал Лейбович: со среды на четверг, после Гамановых дней, на другой неделе, я был послан михновским арендатором с курами к Белогрудскому резнику. Возвращаясь из Белогрудка в ту же среду, уже вечером, мимо загалихинской корчмы, я заметил, что ворота, двери и окна закрыты. Из корчмы доносился крик, как будто голос какого то человека. Никаких слов я не расслышал. Там за стеной я слушал около часу, но не мог узнать, кто там кричал. Раздастся крик и умолкнет, и так повторялось несколько раз. Меня охватил великий страх, и я уехал с курами в Михново. Вернувшись к арендатору, я не застал дома ни сына арендатора, ни ключника. Передавши хозяину кур, я отправился на мельницу. Когда я на рассвете пришел к арендатору, то застал сына и ключника. Я спросил, где они были. Сын арендатора ответил: “я был в Покощевке, цедил там панскую горелку”. А ключник сказал: “я был в Белогрудке на молитве”. На этом разговор и кончился. На другой день в Михново приехал корчмарь загалихской корчмы. Я спросил у него: “кто это кричал у тебя в среду”? Корчмарь ответил: “Белогрудские крестьяне ехали из лесу, выпили по порции горелки и стали шуметь”. Я оставил корчмаря в покое, – и так продолжалось до сих пор. Когда тело покойного было приведено к михновскому священнику, тогда люди стали сходиться; чтобы посмотреть на убитого. И я с ними видел убитого, но в то время кровь из его тела не текла. Я вернулся к своей работе. Спустя час или несколько более, сын арендатора, ключник и загалихский корчмарь пошли посмотреть убитого, говоря: пойдем туда и посмотрим – не еврей ли убит”. Когда они подошли к покойнику, из тела убитого выступила невинная кровь. Так рассказывали люди из общины, и я слышал от них, что кровь текла из трупа. В самую субботу евреев позвали в засланский замок. В субботу же, как только отошел шабаш, арендатор, его сын и ключник поехали на всю ночь, но никуда не могли попасть, целую ночь ездили, блуждали по полям и болотам, а на рассвете вернулись в Михново. По возвращении, сын арендатора поехал в Покощевку, а ключник – в Любар. Ко мне арендатор прислал мальчика с приказанием – седлать коня. На мой вопрос: “куда поедем”? арендатор ответил: “я поеду в Заслав, к Берку Авросеву, и там буду выжидать, что произойдет. Ты поедешь со мною, чтобы я где-либо не попал в воду”. Подходя к коню, арендатор от волнения и страха упал на землю. Я поднял его и посадил на коня. Мы поехали по дороге на Мыслятин. Подъезжая к Мыслятину, арендатор сказал мне: “я поеду в город, к Берку Авросеву. Если что-либо будет нужно, ты там найдешь меня”. Я вернулся в Михново”.

19-го апреля в заседании суда Зорух Лейбович повторил все сказанное им подстаросте. Его показание еще не заключало в себе определенных улик, а ограничивалось только догадками и предположениями; по словам судебного декрета он “tilko ze blakal jezykiem” (только молол языком). Тем не менее суд приобрел уверенность, что следствие попало на верный путь. В заседание вызваны были вторично к допросу все заподозренные евреи. Но ни один из них не сознался. Тогда суд, на основании саксонского права, libro secundo, folio 122, постановил: отбирать у них показания под пытками (растягиваниe на колесе и прижигание свечами). Узнав о таком постaнoвлении суда, сын корчмаря Мордхи Маиоровича, Лейба заявил, что он, без пытки, готов дать показания добровольно, и в заседании Суда 20 апреля объявил следующее: “Гершона Хаскелевича, сына михновского арендатора, уговорил на преступление заславский кагал, а именно: Берка Авросев, – кагальный старшина, Абрамек – кагальный школьник, Лейба – ключник михновского арендатора, Яков – арендатор покощевский, Берка 3акрутецкий – сын арендатора, Мошко Маюрович, Лейба Мордкович, Мордух Янкелевич и Зорух Лейбович, мирошник [91] арендатора михновских мельниц (разоблачитель). Последнего, впрочем, сказал Лейба, мы освобождаем от всякой кары, ибо он не присутствовал при том, как мы все вместе ночью, со среды на четверг, в корчме, что на михновском тракте, в горнице, убивали человека, завязавши ему глаза, а в рот воткнули “жеребца” с веревкой. Для извлечения крови мы ножами вскрывали жилы в тех местах, где было нужно. Нацедивши крови, вышеупомянутые члены кагала налили полную бутылку и мне также дали той крови в бутылочке. Во время печения мацы, я влил ее в тесто, а затем, замесивши, поставил в печь. Потом, согласно закону, мы ели эту мацу в течение двух ночей, а днем ели другую мацу. Покойного Антония, пришедшего ко мне за двое суток перед тем пешком, без коня и сабли, прикрывши подстожинами [92] , а платье его – жупан, шапку, штаны, пояс и рубаху, по приказанию вышепоименованных кагальных старшин, присланных в корчму из города, – Гершон бросил в печь и сжег там же под угрозой синагогального проклятия было приказано никому не говорить о происшедшем. Нам сказали: “даже в том случае, если подвергнетесь суровым наказаниям или смертной казни, ни в чем не признавайтесь и не выдавайте того, что знаете, и вы будете мучениками за старую веру”. Мошко Майорович верхом на коне в мешке отвез в Заслав бутылку с кровью и там вручил Берку Авросеву, а он уже знал, кому ее следует передать, – только раввину для благословения”. 23 апреля Лейба Мордухович, вторично опрошенный судом, без пытки, подтвердил свое первое показание и дополнил его некоторыми частностями. “В корчму съехались – говорил он – Гершон Хаскелевич, школьник Абрамек, белгородский арендатор Мошко, покощевский арендатор Яков, закрутецкий арендатор Берк, ключник Лейба и Берк Авросев. Мордко Янкелевич, отец мой, также был в корчме. Что касается Мошки, то он приехал из Покощевки уже после убийства человека. Все указанные лица принесли спящего, пьяного человека в горницу, завязали ему голову какими-то штанами, а затем веревкой и мучили на земле. Я спросил у них: “для чего вы это делаете?” Все закричали на меня, говоря: “а тебе что до того? Мы богаче тебя. Если что и случится, мы заплатим”. Я испугался их и вышел из горницы в избу. Убивши человека, они вытачивали из него кровь в подставленный сосуд, а затем сливали в бутылку. Когда закрутецкиий арендатор (Берк) собирался уезжать, он взял покойника на свой воз. Я боялся дотронуться до трупа, а они сами вынесли его в болото, в лозы, и там прикрыли сенными подонками. Они взяли кровь, а остатки Мошка Майорович отвез в Заслав и там отдал Берку Авросеву. Я думаю, что дело это не могло обойтись без раввина, ибо он обязан благословить эту кровь. Я не настолько сведущ в талмуде, чтобы знать, что произойдет с той кровью. Нам приказали присягнуть, чтобы мы никому не выдавали этой тайны. Что касается одежды, то ее жгли все вместе. Это для того, чтобы вместе же терпеть и муки, если что случится. Для меня также оставили бутылочку с кровью: если бы я не взял ее, евреи там же убили бы меня. Оставленную мне кровь я закопал на дворе, дабы она “не вопияла”', сам же поехал в Михново, где я святковал, ел мацу с другою кровью (insza krew). Хаскел прислал на свое место Гершона, – чрез своего ключника послал кровь в Заслав. Мошко Майорович отдал эту кровь Берку Авросеву. Мой отец (Мордко Майорович) резал ножем и порол жилы покойника”.

Примеру Лейбы Майоровича последовал и сын михновского арендатора – Гершон Хаскелевич. Он давал показание в заседании суда 20-го апреля добровольно, без пыток и, не смотря на то, что в тюрьме он сидел в одиночной камере и допрашиваем был особо от других обвиняемых, его показание совершенно согласно с показанием Лейбы Майоровича. “Все заподозренные евреи – говорил он – вместе со мною, Гершоном, убили того человека в горнице, в корчме, что на михновском тракте, причем вытачивали из него, еще живого, кровь и пороли жилы ножем. Когда выточили кувшин крови, Мошко Майорович отвез в Заслав бутылку с кровью и отдал ее для кагала Берку Авросеву. Обь этой крови знал раввин, а также все кагальные старшины. Остатки крови роздали нам для совершения обряда. Всем нам было приказано, под угрозой синагогального проклятия, никому не говорить о происшедшем, а также никому не сообщать об этом распоряжении. Тело покойного Антония, с зажатым ртом и завязанными платком и веревкой глазами, мы отнесли в лозы, в болото, в подонки. Одежду его – жупан, пояс, штаны и рубашку – я, Гершон Хаскелевич, по приказанию упомянутыx евреев бросил в печь и сжег. Что мы делали, в том я сознаюсь”.