В 1825 году чрез Велиж проезжал Император Александр I-й. Упомянутая уже нами Терентьева, имевшая основание быть недовольною на Берлинов, подала Государю прошение о том, что местные евреи замучили ее сына и что судьи покрывают их злодеяния. Государь повелел образовать особую следственную комиссию во главе с генералъ-майором Шкуриным и при участии сенатского обер-прокурора. Тогда дело приняло совершенно иной оборот. Терентьева привлекла к следствию трех женщин. бывших у евреев в услужении, – Козловскую Прасковью – работницу Берлиных, Максимову Авдотью – работницу Цетлиных и Ковалеву Марию – работницу Аронсоновых, а также и упомянутую нами выше нищенку-прозорливицу Анну Еремееву. По единогласному показанию этих четырех женщин, дело представлется в таком виде: Великим постом 1823 года, за неделю до еврейского пейсаха, шинкарка Ханна Цетлин напоила Терентьеву, дала ей денег и просила достать христианского мальчика. На первый день праздника Терентьева увидела мальчика Емельянова у моста (сестра мальчика, вышедшая вместе с ним из дома, показала, что он не хотел с нею идти далее и сел у моста). Терентьева указала на него Ханне. Ханна, напоив ее, дала денег и кусок сахару, чтобы заманить мальчика. Максимова была в это время тут же, все видела и слышала. Терентьева привела мальчика, и Ханна встретила их на улице перед домом. Посторонние показали, что видели в это время Ханну стоявшею у калитки своего дома, а одна женщина, Косачевская, – что видела, как Ханна вела за руку мальчика, ввела его на двор. и передала Максимовой, которая внесла его в комнаты. Тут же были: муж Ханны, Евзик, дочь Илька и работница Риса. Терентьеву и Максимову напоили, дали им денег, и они уснули. Вечером вeлели Терентьевой отнести ребенка к Мирке Берлиной, которая и принесла его в комнату дочери ее Славки, где было много евреев. Мальчика отнесли в коморку, а женщин напоили вином и дали им денег. Терентьева видела ребенка у Берлиных всю неделю, кроме среды, когда обращали ее самую в еврейскую веру и обжигали ей ноги. Максимова носила его обратно к Цетлиным в понедельник на Святой, что видела и Козловская, а во вторник рано утром принесла его опять назад. Она заходила с ребенком в кухню спросить, встали ли Берлины, и там видела ее и ребенка Козловская, кухарка Бася и еще одна еврейская девушка. Славка отперла Максимовой дверь настежь, взяла ребенка и велела придти за ним вечером, а его понесла опять к Цетлиным, где он и остался. В среду Ханна, при Максимовой, выставила из сундука в светелке съестные припасы и в сундук положила ребенка сонного и покрыла простыней. При этом Ханна сказала, что не следует плотно закрывать крышку, чтобы мальчик не задохся, и объявила, что в, полдень муж ее, ратман, с полициею будет обыскивать дом у Берлиных, а вечером говорила, смеясь, что там ничего не нашли. В четверг Максимова отнесла ребенка опять к Мирке и Козловская видела его там, и спросила у кухарки Баси, чей он. Максимова не видела, чтобы мальчика в последние дни кормили. В понедельник на Фоминой неделе Ханна напоила обеих женщин вином, отвела их к Берлиным, где у Славки было в сборе много евреев. Мирка также поила их вином и просила, чтобы ночью они утопили труп мальчика в реке Они принесли его из коморки, раздели, по приказанию жидов, и положили на стол. Какой то приезжий еврей сделал над ним обрезание, а Шифра Берлина остригла ему ногти вплоть до мяса. В это время Козловская возвратилась из питейной конторы. Славка вышла – было к ней в сени, но, заметив, что она уже видела кое-что, позвала ее в комнату, где жиды стращали ее, что если она где нибудь проговорится, то с нею сделают то же, что и с мальчиком. Она поклялась, что будет молчать. По дальнешим показаниям, Терентьева держала ребенка над тазом, Максимова обмывала его. Затем его положили в бочку, в которой половина дна вынималась, Иосель, заложив опять дно, стал вместе с Терентьевой катать бочку по полу, а потом и все делали тоже, сменяясь попарно в каждые два часа. Ребенка вынули из бочки красного, как бы обожженного. Терентьева взяла его и положила на стол. Все три женщины оделись в жидовское платье. Понесши ребенка, завязавши ему рот платком, в школу; за ними пошли евреи. В школе застали они толпу евреев, которые положили мальчика на стол в корыто, развязав ему рот. Тут распоряжался Орлик Девирц; приезжий еврей подавал ремни; Терентьева связала мальчику ноги под коленями, но слабо, и приезжий еврей сам их перевязал потуже. Терентьевой велели ударить ребенка слегка по щекам, а за нею все прочие делали тоже. Потом подали новый, большой и острый гвоздь, и велели ей же уколоть ребенка в висок и в бок. Максимова, Козловская, Иосель и все евреи и еврейки, один за другим, делали тоже. Между тем Козловскую повели к шкафчику с заповедями и обратили ее в еврейскую веру, назвав Лиею. Орлик поворачивал в корытце младенца, который сперва кричал, а потом смолк, смотрел на всех и тяжело вздыхал, но вскоре истек кровью и испустил дух. Терентьева вынула мальчика из корытца, развязала ему ноги, держала над другим корытцем, стоявшим на полу. Козловская подавала бутылку с водой; Иосель обмывал труп, а Максимова обмывала его самого. Когда на теле крови ничего уже не было и только остались одни ранки величиною с горошину, труп велели одеть, обуть и положить на стол. Иосель повел всех трех женщин к шкафику и сказал; что так как они все приняли еврейскую веру, то должны по ней клясться, и читал им что-то из большой жидовской книги. Затем евреи ругались над похищенным Терентьевой из Ильинской церкви антиминсом, плевали на него топтали его ногами и пр. (по справке в церкви, оказалось, что ветхий антиминс, действительно, был похищен, а Терентьева расcказала, со всеми подробностями, каким образом она его украла). Между тем начинало уже рассветать; Терентьева с Максимовой боялись нести мальчика на реку, где и ночью, и рано утром бывает народ, а потому понесли его в лес, в болото у Гуторова Крыжа, где он и найден. По уходе их, Иоселе налил крови в одну бутылку и велел Козловской отнести ее к Славке; но еще много крови оставалось в корытце в школе. Возвращаясь из лесу, Терентьева и Максимова встретили Иоселя, сам-друг, парой в бричке. Они ездили наблюдать за женщинами. Иосель сошел с брички и посмотрел, где был положен труп. Потом евреи опять ускакали в город. Мирка напоила обеих женщин вином. Славка дала им деньг и наказывала, чтобы они, пьяные, поссорясь, кому-либо не проговорились, потому что евреи все отопрутся и они одни будут виноваты. Обе женщины сняли с себя еврейское платье и пошли домой. Но Фратка, жена цирульника Орлика, позвала Терентьеву к себе, поила ее вином, одела ее опять в еврейское платье и снова повела в школу, где были те же жиды и жидовки, что и раньше, и, кроме того, Козловская. Корытце с кровью стояло еще на столе, а подле него две пустые бутылки, в которых накануне приносили воду для обмывания мальчика; тут же лежал сверток холста. Пришла Ханна с Максимовой; она принесла еще бутылку, чарку и воронку. Терентьева размешала кровь лопаткой, а Иосель разлил ее чаркой чрез воронку в бутылки и небольшой плотно сбитый обручами боченок, который был подан Орликом. В остатке крови намочили аршина два холста, велели Терентьевой расправить его и проветрить, а Иосель искрошил на маленькие лоскутья. Орлик обмакивал гвоздь в остатки крови, капал на каждый лоскут и делал по нему разводы. Каждому из присутствовавших, в том числе и трем участвовавшим русским женщинам, дали по лоскутку. Все разошлись по разным местам: Максимова понесла за Цетлиным одну бутылку, Козловская за Берлиным – две Терентьева за Орликом – боченок. Максимова отдала свой лоскут впоследствии Ханне, Козловская потеряла его, а Терентьева сказала, что он, должно быть, у нее в китайчатом кармане, который передан ею на сохранение вместе с другими вещами солдатке Ивановой, когда она была взята под стражу. Следователи немедленно отправились к Ивановой и нашли в указанном Терентьевою кармане трехугольный лоскут холста, красноватый и признанный всеми тремя раскаявшимися женщинами за тот самый, о котором они говорили. Фратка (жена Орлика, цирульника) объяснила Терентьевой, что кровавым лоскутом протирают глаза новорожденным, а кровь кладут в мацу. На другой год после того Терентьева и сама пекла с Фраткою и другими жидовками мацу с этою кровью. Максимова подробно рассказала, как она делала тоже самое у Ханны, размачивая засохшую в бутылках кровь и смешивая ее с шафранным настоем. Ханна клала также немного этой крови и в мед, который лили евреи. Козловская заявила, что тоже делали и у Берлиных: вытряхнув из бутылки сухую кровь, они растирали ее и потом всыпали в шафранный настой, который выливали в тесто.

Все согласно рассказанное Терентьевою, Максимовою и Козловскою, оказалось совершенно согласным с обстоятельствами дела и было подтверждено многими свидетелями, а в особенности – Жельновою, Косачевскою и Ковалевою. Мнимая прозорливица Еремеева, как нищенка, просто незаметною вошла в сени Берлиных, чтобы попросить милостыни и слышала разговор евреев с Терентьевою о предположенном умерщвлении несчастного ребенка: испугавшись такового разговора, она незаметно и ушла от Берлиных. Всех обвиняемых евреев по оговору Терентьевой, Максимовой и Козловской. было до 50-ти человек. Естественно, что все они упорно не сознавались в своей виновности, а в оправдание свое многие из них, как это обыкновенно практикуется евреями, говорили следователям: “На что евреям кровь? Им крови не нужно. Мучить мальчика не нужно. Это грех”. Этому даже верить запрещено повелениями разных королей, а также Государя Императора Александра I-го от 6-го марта 1817 года. Если донощицы все это сами на себя принимают, так нечего и розыскивать виновных, стало быть, они и делали это, – они и виноваты, и т. д. в том же poде. Давая лживые ответы на вопросы следователю, евреи часто впадали в самопротиворечие, были обличаемы в явной лжи, отказывались от того, что было сказано ими раньше, по часу стояли молча, преставлялись сумасшедшими, больными, выходили из себя, падали на землю и неистово кричали всякий вздор, оскорбляли следователей, клеветали на начальствующих лиц и т. п.; но бывали случаи, что, при всем своем запирательстве, евреи иногда и проговаривались. Так, например, жена цирульника Орлика Фратка, явившись в следственную комиссию, сначала объявила, что вовсе не станет отвечать ни на какие вопросы, и долго молчала, но потом начала браниться, бегать взад и вперед по комнате, и кричала в исступлении: “чего вы от меня хотите? Зачем не зовете других? Не один мой муж был, когда кололи мальчика. Все говорят, что Ханка Цетлина виновата: ее опрашивайте, а не меня”... После же сказала, что сама не была при убийстве, но Румин Нахимовский говорил ей, что мальчик был умерщвлен при нем в школе Берлинами, что при этом были еще Мирка, Славка, Шмерка, Гирш, Шифра, Янкель, Бася, Език, Ханна и друг. Затем она сама себя била поленом, приговаривая: “Так бы вcеx, кто колол мальчика... Я бы paсскaзaлa, кто и как колол, да боюсь: затаскают меня, и своих, евреев, боюсь... Если евреи это узнают, то я пропала”... Когда в комиссии речь зашла о ноже, которым было совершено убийство, она сказала: “тут нужен не нож, а гвозди... Может быть, прежде наши это и делали, но только не теперь; а что Терентьева колола мальчика, так это правда... Бейте меня, секите меня кнутом; я этого хочу и все на себя беру, а уж вам правды не скажу”... При всем том, именно по указанию Фратки, следственною комиссиею был отыскан особый нож, в серебряной оправе и сафьянных нoжнax, кoтopым, по ее словам, было сделано над мальчиком обрезание. В виду сильных улик, и Зелик Брусованский наивно сказал: “если кто из семьи моей, или хоть другой еврей признаются, тогда и я скажу, что правда”. Большую улику против евреев представила перехваченная полицией переписка между обвиняемыми, находившимися под стражею, и их родственниками и приятелями. Большой интерес представляют, для нас показания по этому делу двух свидетелей – Федорова и Груджинского. Федоров, крещенный еврей, показал, что “по общественному и в тайне сохраняемому между евреями учению им действительно нужна кровь христианская к празднику Пейсах для опресноков, – что сказал ему об этом отец его, Федорова, что он сам, как уверен, употреблял опресноки с этою кровью”. Тоже подтвердил и Грудзинский, также крещенный еврей, при чем он прибавил, что у евреев есть содержимая в большой тайне книга “Рамбам”, в которой во всей полноте описан обряд употребления христианской крови и ее добывания из младенцев, что он сам видел и читал эту книгу и что в ней нарисованы даже все снаряды, необходимые для совершения этого бесчеловечного обряда: полукруглое долото для желобковой раны в боку младенца и бочка, в которой катают его для привлечения крови. Велижское дело совершенно однако же неожиданно кончилось тем, что евреев от суда и следствия освободили, а Терентьеву, Максимову и Козловскую сослали в Сибирь на поселение; Еремееву предали церковному покаянию. Как посмотрели на это дело Сенат, Государственный Совет и Государь Император Николай Павлович, – об этом мы уже говорили [104] .

8-го Апреля 1827 года, в имении Дымшев Зданишкал Телишевскаго повета (уезда), Ковенской губерии, пред Пасхою, пропал без вести семилетний мальчик, сын крестьян Викентия Степанкуса и Марианны Пиотровичей, Иосиф. Мальчик, вышел из деревни в поле и более не возвращался. В тот же день обеспокоенные родители узнали от пастуха, крестьянского сына, Августина Жуковского, 16-летнего парня, что мальчика схватили евреи (два человека) и унесли в лес Швентвалис. Родители дали знать местным властям; но розыски производились вяло. Только 26-го Апреля одна девочка, дочь местного крестьянина, Антонина Зубова, Уршуля случайно увидела в поле труп, который, по признанию Марианны Пиотровичевой, оказался трупом ее сына. Уездный врач (поветовый лекарь) Тарашуя произвел его осмотр 29-го Апреля. Из акта осмотра видно, что все тело несчастного мальчика было покрыто (вымазано) землею, смешанною с каким то клейким веществом и закрывавшею поэтому раны. Пришлось предварительно труп обмыть. После этого оказалось, что труп уже довольно сильно разложился и потому поверхность кожи была неодинакового цвета. На нем было найдено 8 рань разной величины, сделанных круглым железным орудием, как бы умышленно, по определенным местам; ширина ран определена врачем в гороховое зерно, а глубина некоторых более вершка: крови в них не найдено ни капли; мышцы вокруг двух ран на лице были воспалительного состояния. Врач даль заключение, что от этих восьми мучительных ран и последовала смерть мальчика Пиотровича. Началось следствие. Заподозрены были евреи, в числе 9-ти человек. Пастух Жуковский, с твердою уверенностью, из этих 9-ти человек указал на Гиршу Лейбовича Каца и на Лейбу Менделя, как на похитителей Пiотровича. Они, конечно, не сознались, хотя были тогда же уличены в ложном показании относительно того, где они были в день похищения мальчика. Явились и новые улики. Мальчика, как можно думать по добытым следствием данным, евреи замучили в корчме Ленких. После этого следственная комиссия вдруг поворотила в сторону от евреев. Что же оказалось? Как было доказано документально (письмами), евреи подкупили следователей. Следственная комиссия была заменена новою; главному взяточнику Мажухно дали 45 ударов плетьми. Новый следователь Новицкий взялся за дело энергично. Плунгинские евреи предлагали ему и “соследователям” несколько тысяч рублей, “но он таковых не принял” и еще усилил свою энергию. Тогда евреи решились воздействовать на него угрозами. Но это не помогло. Два еврея – Копель Гиршович Гец и Калман Гринберг или Блюмбер – даже начали было сознаваться. Между прочим, Копель Гец заявил, что евреи, действительно, нуждаются в христианской крови для религиозных обрядов, но он не хотел этого доказывать из опасения преследования со стороны евреев [105] ; на очной же ставке с Иоселем Кацом он вызывался представить и действительно представил еврейскую книгу “Мейнурхс Гансоуэр”, в которой содержатся правила, дозволяющие умертвить доносителя по делам вредным еврейскому обществу... В Мае 1829 года Гец был уже найден убитым, по дороге из Тельш в Плунияны, под мостом, на четвертой версте от местечка Плуниян, недалеко от дома Плуниянского кагального члена Киве Лейбовича Ольшванга. Гринберг был на допросе у Новицкого 2-го Ноября совершенно здоровым, а 5-го Ноября уже скоропостижно умер в страшных корчах. После этого дело опять пошло вяло и кончилось тем, что, по постановлению 1-го департамента Виленского главного суда похитители и убийцы мальчика Пиотровича были оставлены в подозрении [106] ...

В том же году и также перед Пасхой быль похищен евреями мальчик в Варшаве. К счастью родители мальчика скоро напали на след и нашли его еще живым в доме еврея, но уже запертым в сундук. Еврей, впрочем, по его словам, пошутил только [107] ...

В 1833 году евреями была замучена христианская 12-ти летняя девочка в с. Пилтганах Борисовского уезда, Минской губернии [108] .

16-го февраля 1840 года было совершено ужасное злодеяние в г. Дамаске [109] . Один Доминиканский священник по имени Томас (Фома), был приглашен в дом “почтенного” и набожного еврея, которого он считал в числе своих друзей, привить оспу ребенку. Но вместо ребенка он нашел в доме 9 человек евреев, которые бросились на него, крепко связали его и оттащили в комнату, отдаленную от улицы. Там они продержали его до вечера. Ночью явился раввин и привел с собою цирульника. Фому повалили на пол, а под голову его поставили большую чашу. Сначала хотел перерезать священнику горло сам набожный хозяин дома, но руки его дрогнули. Дали нож цирюльнику. Начал резать цирюльник, но докончил брат домохозяина. Кровь была собрана в чашу до последней капли. Затем труп мученика евреи перетащили в другую комнату. Платье, снятое с него, сожгли; тело разрезали на части; кости и голову столкли в ступе, вместе с кусками мяса сложили в мешок и бросили в помойную яму. После умерщвления о. Фомы евреи решили покончить и с его слугою Ибрагимом, который мог безпокоить их розысками своего хозяина. Он вошел во двор еврея спросить: где о. Фома? Евреи ему ответили, что о. Фома в доме прививает оспу ребенку: “если хочешь его видеть, подожди здесь”. После этого, заперев засовом ворота двора, евреи, в числе семи человек, бросились на Ибрагима и связали ему назад руки, а полотенцем заткнули рот. Принесли медный таз, на край которого положили голову несчастного. Два еврея резали его шею, а остальные крепко держали его руки и ноги, чтобы он не мог двигаться, пока не истекла из него вся кровь. Сцена эта происходила среди двора и длилась только четверть часа. Труп замученного, изрезанного также в куски, как и труп о. Фомы, вместе с костьми быль брошен в отхожее место. Убийство о. Фомы и его слуги взволновало даже турецкое правительство. Начались розыски. Злодеев выдал берет (шапка) или скуфья о. Фомы, которая незаметно осталась в доме еврея и почти случайно была найдена следователями. Отысканы были и жалкие останки трупов. После долгого запирательства, виновные, наконец, сознались в совершенном ими злодеянии и со всеми подробностями рассказали, кто, что и как делали. Мы умертвили о. Фому, говорили евреи, потому, что кровь его нам была необходима для отправления наших религиозных обрядов, так как ее употребляют для опресноков и раздают верующим. Мы собрали ее Khalabiets (белую бутылку) и послали к хахаму (т. е. раввину), так как обычай, требует, чтобы кровь хранилась у хахама. Из Багдада приходили письма с просьбою на счет крови, и хахам уведомил нас, что он должен был отослать кровь в Багдад. Хахам сказал, и нам всем было известно, что нужно достать крови и для опресноков, и что надо позвать, под какимъ-нибудь предлогом, отца Фому, так как он живет по соседству, убить и добыть его кровь. Интересно показание дамасского раввина. “По нашему обычаю, – сказал он, – опресноки с кровью раздаются не всему народу, а лишь ревностным последователям закона. Накануне праздника опресноков хахам стоит у хлебной печи. Туда ревностные евреи присылают ему муку, из которой он приготовляет хлебы. Он сам месит их, так что никто не знает, что он в них примешивает кровь, и рассылает эти хлебы тем, от кого присылается мука”... На вопрос следователя: “каким образом употребление крови считается у вас позволительным?” раввин ответил: “это – тайна великих хахамов; они знают это дело и способ употребления крови. Что же касается нас, то мы знаем только то, что употребление крови чрезвычайно разнообразно и имеет обширное применение. Кроме того, мы знаем еще, что кровь в опресноках не всегда смешивается с тестом, а иногда ограничиваются тем, что намазывают хлеб только сверху, как будто бы для того чтобы позолотить его”. Злодеи не были подвергнуты наказанию, но не по решению турецкого суда, а по причинам иного рода. Вот что писал султан Мегемет в своем фирмане: “Из представленного нам от лица всех европейцев, исповедующих закон Моисея, их представителями, г.г. Монтефиори и Кремье, прошения мы усматриваем, что они желают освобождения заключенных и обеспечения безопасности евреев, бежавших от суда по делу о.Фомы, монаха, пропавшего из Дамаска, и его слуги Ибрагима. А так как, в виду их многочисленности, неудобно будет отказать их просьбе, то и повелеваем: освободить еврейских узников, и дозволить бежавшим свободный въезд обратно”. Драх, старейший из раввинов, вернее султана указал причину, почему убийцы о. Фомы остались ненаказанными. “Убийцы о. Фомы сознавшиеся в своем преступлении, – сказал он, – были освобождены от преследования законов при посредстве усилий евреев всех государств. Золото играло важнейшую роль в этом деле”. То же утверждает и Лоран, основательно изучивши это дело.

1-го Июня 1860 года, в день Вознесения Христова, крестьянин деревни Чалы, Горийского уезда, Датиха Джапарошвили отправился с женою и двумя сыновьями в гости к своему другу Датику Ломидзе, в соседнее село Гвердисубани, предместье Сурама, где, по случаю храмового праздника, была обычная сельская ярмарка, на которой торговали и приехавшие из Сурама евреи. Когда Джапарошвили с женою и старшим сыном находились в доме Ломидзе, младший сын Алексей, имевший от роду только 21/2 года, оставленный родителями на арбе (телеге), неизвестно куда девался. Только на 5-й день он случайно был найден крестьянином Гогнадзе в лесу, в трех верстах от Гвердисубани, еще живым, но тотчас скончавшимся. В 18-ти шагах от места, где лежало дитя, найдены его штаны, распоротые по шву, и куски ситца и хлопчатой бумаги из его архалука. В ту местность он сам зайти не мог “по причине трудностей, представляемых общими дорогами”. Родители его высказали подозрение на евреев. Всем бросилось в глаза, что в этом году на ярмарке в Гвердисубани, сверх обыквовения, много было евреев из разных мест, но после пропажи мальчика, они в тот же день скрылись, тогда как в прежние годы они оставались там для торговли по три дня. Двадцать человек, под присягою, утверждали, что до 4-го Июня они несколько раз были на том месте, где отыскан потом труп ребенка, но его там не было. Родители и семнадцать человек (последние под присягою) показали, что, осматривая тело ребенка, они видели на нем внутри носа, на груди, коленях и ногах ранки, сделанные как бы булавкою. Уездный врач Мориц и сурамский участковый заседатель Тюбукин вели себя в этом деле странно, и народная молва, быть может, не без основания, утверждала, что оба они были подкуплены евреями. Начальству поведение их также казалось настолько подозрительным, что их скоро и в связи с этим делом лишили мест, по представлению Тифлисской судебной палаты. Получив заявление от Джапарошвили об исчезновении его сына, Тюбукин не принял никаких мер и ничего не сделал и только 8-го Июня т. е., 8 дней спустя после исчезновения мальчика и три дня спустя уже после нахождения его трупа, он ограничился лишь донесением уездному начальнику о происшествии, зная, как сам он пишет, всю важность этого дела, равно как и то, что подозрение пало на евреев; а к производству следствия он приступил только 14 Июня. Врач явился для осмотра трупа 13-го Июня, и, вопреки требованию закона, осмотр произвел без присутствия уездного прокурора и понятых. По причине кавказской жары, пролежавший две недели под открытым небом труп сильно разложился, а потому и неудивительно, что врач мог заметить на нем только “на бедрах его, выше колен, три царапины, происшедшие по-видимому, от оцарапания твердым острым телом”. По заключению врача, ребенок умер от голода. Но скоро свидетельские показания представили иную картину его смерти. Дочь сурамского еврея Давида Джанашвили, Лия, 6-ти лет от роду, рассказывала в школе, в которой она училась, своей воспитательнице, при свидетельницах, что Карельский еврей Абрам днем привез в дом ее отца малолетнего ребенка-мальчика, в красном архалуке, что отец ее был тогда в отлучке, а в доме оставалась одна мать, что Абрам ночевал с ребенком в морани, где навещали его сурамские евреи – Макано (он же и Михаил) Кожияшвили, Ело Пичхадзе и дядя ее Рафаил Хахам, что, наконец, по истечении трех дней, Абрам отвез куда то ребенка, завязав ему платком рот. Это показание девочка подтвердила и на следствии. Вторая дочь сурамского еврея Абрама Магалашвили, Мариама, 10 лет, говорила жене священника Николая Бебеяшвили, Маги что евреи держали мальчика Алексея в доме хахама Давида Джанашвили под корзиною и что отец ее говорил евреям, что за такое дело их расстреляют. Мариама подтвердила это при следствии, добавив, что когда мальчик Алексей был приведен Абрамом в дом Давида Джанашвили, в то время находились там евреи – Исраил и Рафаил Джанашвили, еврейки Ело Пичхадзе и Михаил (Микано) Кожияшвили, что после умерщвления Алексея, как говорил отец ее, из дома Давида что-то раздавали в дома сурамских евреев, и что, по словам отца ее, хахам Давид и брат его Гавриил были дома, когда принесли мальчика. Сурамский еврей Сосия Гигулашвили, 10 лет, рассказывал дворянину Якову Батияшвили, Датико Ломидзе и Георгию Цвериани, что какой-то родственник его пришел к Давиду Джанашвили с сумкою, и когда Сосия дотронулся до нее, то бывший в ней мальчик заплакал. Тот же Сосия Гигулашвили говорил крестьянину Гиголо Какалашвили, что мальчик Алексей находится у Давида Джанашвили. Были и другие свидетели. Так, сурамский нацвал (старшина) Акапов, дворянин Чинчаладзе и три крестьянина показали, что они слышали разговор обвиняемых евреев, доказывающий участие их в похищении и мучении мальчика, именно евреи (Рафаил, Исраил, Гавриил, Ело и Михаил) говорили, что несчастие их в том, что они пустили у мальчика кровь из носа в излишестве; дело это они считают общим для всех евреев. И действительно, как и всегда это было, дело горячо приняли к сердцу евреи всего мира: против него поднялся страшный гвалт и шум в Европе, Азии, Америке. Протестовали газеты, профессора, врачи, юристы, политические деятели, устраивавшие многочисленные митинги. На русское правительство лгали, клеветали; осуждали его за его веру в “средневековые предрассудки”, за его ненависть к “бедным” евреям, которых в России будто бы угнетают, мучат на пытках и т. п. Евреи втянули в это дело и своего могущественного покровителя-единоверца, защитника убийц о. Фомы, английского министра Монтефиори, который писал к кавказскому наместнику князю Воронцову, что он “глубоко убежден в невинности его несчастных единоверцев”, его “злополучных и угнетаемых братьев в Сураме”, а между тем, по сведениям, полученным им от раввинов и представителей еврейской общины в Константинополе, русские судебные власти относятся к ним крайне враждебно и несправедливо: врачей обвиняют в том, что они подкуплены евреями, тогда как сами успели подкупить маленькую еврейскую девочку (это 6-летнюю Лию-то!), чтобы она оклеветала своего отца и его единоверцев, “восемь самых ученых евреев Суража брошены каждый в отдельную темницу и подвергнуты пыткам, что-бы вынудить у них сознание”, “жители вламываются в дома евреев и подвергают их разным истязаниям, так что они не могут более заниматься своими делами, и даже подать в Тифлис жалобу” и т. д. Воронцов отвечал Монтефиори с полным достоинством, приличествующим высокому сановнику, но уверял его в том, что сведения, сообщенные ему константинопольскими раввинами о деле и об отношении властей к обвиняемым ложны: “Никакая пытка не была и не могла быть употреблена относительно обвиняемых. Долг истины обязывает меня торжественно протестовать против этого обвинения. Пытка не только совершенно противна нашим теперешним законам, но была уничтожена еще при Императрице Екатерине, еще прежде, чем она была отменена во Франции Людовиком XVI”, и “никакая власть в России не может думать о пытке при следствии. Наши законы о судопроизводстве полны снисхождения к обвиняемым” и т. д. Между тем в Сенат князь Воронцов писал: “По внимательному рассмотрению всех обстоятельств этого дела, равно как и по всем непреложным сведениям, для меня по оному дошедших, я совершенно убежден в виновности сурамских евреев в похищении мальчика Алексея Джапарошвили и умерщвлении его для исполнения религиозных обрядов христианскою кровью. Убеждение это во мне еще усилилось по двукратному моему пребыванию на водах в окрестности Сурама, где я имел случай удостовериться в несомненности учиненного евреями этого преступления”. Такую же уверенность высказали Сенату Тифлисский военный генерал-губернатор и министр внутренних дел. Дело тянулось три года. Чем же оно кончилось? 18-го Мая 1858 года Сенат постановил: “Подсудимых евреев (7 человек) по похищению ими ребенка Алексея Джапарошвили, для исполнения религиозных обрядов, оставить, согласно (!!) с заключением г. министра внутренних дел, в сильном подозрении, предоставив князю наместнику (право, которое он имел и без Сената) разослать их поодиночке в отдаленнейшие места, по собственному его усмотрению, с учреждением над ними, в местах их жительств, строжайшего полицейского надзора” [110] .

Часть 8

Еще не окончилось Суражское дело, как началось Саратовское [111] . В Декабре 1852 года сын саратовского цехового, 10-летний мальчик Феофан Шерстобитов отправился утром в школу и с тех пор домой не возвращался. Не прошло после этого и месяца, как в Саратове пропал другой мальчик, сын крестьянина, 11-летний Михаил Маслов. Розыски остались тщетными. Впрочем, 28 Января 1853 г., товарищ и сверстник Маслова, сын мещанина, Степан Канин сказал сначала своим родным, а потом и саратовскому полициймейсеру Вестману, что в день исчезновения Миши Маслова, после обеда, когда они играли на улице, к ним подошел какой-то неизвестный человек и приглашал их с собою таскать аспидные доски на берегу реки Волги, за что обещал им платить деньги. Оба мальчика пошли было за ним, но дорогою Канин раздумал и вернулся домой, а Миша Маслов пошел и уже больше Канин его не видел. По этому общему указанию, сделанному Каниным, конечно, еще трудно было найти похитителя. Прошло около полутора месяца, 4-го Марта совершенно случайно на реке Волге, недалеко от берега, под кормою лодки, найдено было тело Миши Маслова. Оно было прикрыто рогожею. На шее трупа видно было вдавление и рубцы от наложенного на всю шею шерстяного кушака; на голове две раны, происшедшие, повидимому, одна от удара тупым, а другая – острым орудием; на правом плече была вырезана кругообразная часть кожи величиною в серебряный пятачек; на руках и ногах – синие пятна; кроме того были обнаружены несомненные следы еврейского обрезания. По заключению врача, смерть ребенка последовала от удара тупым орудием по голове, от чего лопнули темянные и височные кости поперечно от одного уха до другого. К этому врач присовокупил, что мальчик быль удавлен кушаком еще при признаках жизни, после удара по голове, и что обрезание крайней плоти и вырезание кожи на плече произведены незадолго до убиения, а синие пятна на руках и ногах произошли или от перевязок или от сильного держания мальчика руками во время обрезания его и вырезки кожи на плече. Явные следы еврейского обрезания на трупе естественно заставили следователя Волохова обратить внимание на проживавших тогда в Саратове евреев. В гарнизонном саратовском батальоне состояло 44 еврея. Их показали Степану Канину, который, увидав рядового, цирюльника Михеля Шлиффермана, сказал как-бы не совсем уверенно: “он ровно тот, кто сманил”. Это показание имело однако, же большое значение потому, что, по заявлению самого Шлиффермана, в Саратове он только один делал обрезание у евреев. На очной ставке Канин сказал Шлифферману: “Ты лицом такой же, как и тот, кто сманивал меня; но тот не картавил, как ты, а как-бы хрипел: верно простудил себе горло, и если бы этого не было, то он говорил бы по-русски чище”. Потом Канину были представлены солдаты-евреи и выкресты, вместе с Шлифферманом, переодетые в дубленые желтого цвета тулупы с поднятыми воротниками и в картузах, как одет был, по словам Канина, похититель. Канин подошел к Шлифферману и, долго всматриваясь в него, сказал: “не узнаю”. При этом Канин объяснил, что хотя Шлифферман и похож на похитителя, но не узнает его только потому, что тот уже сидит в части (тогда Шлифферман, действительно, был уже заарестован). К этому Канин прибавил еще: “У этого, кажется усы длиннее”. Затем когда из предъявленных евреев и выкрестов были скинуты тулупы и картузы, Канин опять указал на Шлиффермана и сказал: “Он, словно, тот, кто сманивал”. Шлифферман, конечно, упорно не сознавался. Евреи же, чтобы сбить следствие с прямого пути и отвлечь внимание следователя от действительных виновников, старались запутать дело ссылкою на магометан, которые также совершают обрезание над детьми... И следователь взялся за татар, теряя попусту время и давая возможность евреям прятать концы...

Когда вскрылась Волга, на Беклемишевом острове, против Саратова, в тальнике, был обнаружен и труп мальчика Феофана Шерстобитова. На трупе были солдатские холщевые подтяжки, сцепленные петля в петлю, два раза обвернутые вокруг шеи и связанные узлом, и шаровары, а близ трупа лежала не принадлежавшая мальчику рубашка взрослого человека и солдатская фуражка. Труп уже сильно разложился: но и на нем найдены были несомненные следы еврейского обрезания, а над мускулом правого виска и в самом мускуле значительный подтек темной крови, в виде краснобагрового пятна в 21/2 дюйма от нанесенного удара; ногти на пальцах ног и рук были обрезаны вплоть до мякоти. Больше ничего нельзя было на трупе рассмотреть: так он разложился. Врачебная управа дала заключение, что мальчик Шерстобитов сначала был ударен по правому виску каким-либо тупым орудием, от чего он мгновенно впал в бесчувствие и уже после был удавлен подтяжками. Солдатские подтяжки и фуражка с следами еврейского обрезания еще более усилили подозрение на евреев – солдат. У последних был произведен обыск. Между прочим у рядового Ицки Берлинского был найден лоскут синей клетчатой сарпинки, в аршин длины и пол аршина ширины. Отец Шерстобитова заявил, что пропавший сын его был в рубашке, сшитой именно из такой материи; это заявление было подтверждено под присягою соседями Шерстобитова – мужем и женою Быковыми и братом Шерстобитова Зиновием. Но улика эта не могла иметь решающего значения, так как Берлинский объяснил, что лоскут этот остался от изношенной рубашки, сшитой ему пять лет тому назад женою рядового Фрейдою Фогельфельд. Фрейда подтвердила это заявление, присовокупив, что у нее остался лоскут той же сарпинки, вшитый ею в большое одеяло. В одеяле, действительно, оказалось два лоскутка из одинаковой сарпинки, как и на рубашке Шеретобитова, только совершенно новые... Других улик не было. Оставалось сдать дело в архив или считать его в числе нерешенных на всегда. Но Император Николай Павлович пожелала, чтобы виновные были найдены. В Саратов быль прислан из Петербурга в качестве следователя молодой чиновник Дурново. И правда вскоре открылась необъяснимо для человеческих соображений.

В Мае месяце, по не дознанным побуждениям, к следователю явился рядовой, из поляков, Антон Богданов, пожелавший “открыть еврейское дело”, и не только называет всех виновников, но раскрывает и все подробности совершенных злодеяний. Твердо установившееся показание его состояло в следующем. Летом 1852 года, вскоре после своего поступления в саратовский гарнизонный батальон, он познакомился с выкрестом из евреев Федором Юрловым, ходившим тогда по городу с шарманкой. Еще на родине, в Витебской губернии, находясь в частных сношениях с евреями и понимая их язык, он сошелся и подружился и в Саратове с товарищами-евреями по батальону, в особенности с рядовым портным Ицкою Берлинским, который приходил к нему в роту и к которому он ходил в швальню. Между прочим, Богданов вошел к евреям в доверие еще и потому, что таскал к ним в моленную краденные дрова, за что получал деньги от жившего при моленной сторожа, рядового Бермана. С наступлением зимы Юрлов познакомил его с отцом своим могилевским мещанином Янкелем Юшкевичером, к которому ходили многие батальонные солдаты-евреи. Угощая Богданова, Янкель говорил ему: “приходи к нам при всякой нужде”. После Николина дня Юрлов и Берлинский, придя однажды к нему, когда он стоял в карауле при рабочем доме, приглашали его вечером в моленную, сказав: “ты нам будешь нужен” Придя вечером туда и нашедши ворота запертыми, Богданов перелез через забор. На дворе увидел он людей, бегавших взад и вперед. Вскоре несколько человек, в том числе Берлинскй, Шлифферман, Зайдман и Юрлов, вышли с фонарем к моленной и положили что-то в сани, стоявшие недалеко от ворот. Сани, из которых Богданов услышал жалобный человеческий визг, выехали из ворот в сопровождении двух или трех евреев. Когда после этого он подошел к оставшимся на дворе евреям, то Берлинский уговаривал его идти за санями на квартиру к Янкелю Юшкевичеру. Дней за десять до праздника Рождества Христова, когда Богданов быль опять в карауле при рабочем доме, Юрлов, придя к нему пред сумерками, позвал его в кабак, а потом просил придти к нему на квартиру. Часу в 11-м ночи, отправясь с Юрловым из караула, он пришел с ним к Янкелю Юшкевичеру, у которого были уже евреи – рядовые: Фогельфельд, Зайдман и двое ему неизвестных, один – в халате, с бритою бородою и в высокой грузинской шапке, а другой – с рыжею бородою и в чапане. В передней Юрлов подчивал его водкой, в то время, как евреи, бывшие в комнате, то выходили по-одиночке на двор, то возвращались назад. Когда уже от выпитой водки стало клонить его к сну, Юрлов повел его в подвал под домом С.-Петербургской гостинницы, во дворе которой квартировал Янкель. В подвале находились уже Янкель, Берлинский и Зайдман, на полу стояли горевшие две стеариновые свечи. От входа налево, ближе к стене, лежал на полу мальчик в ситцевой рубашке. Юрлов принес откуда-то деревянную скамейку и поставил ее вдоль стены, налево от входа, близ свечей. На скамейку положили мальчика, который стал вертеться и мычать. Янкель, вынув из какого-то красного футляра инструмент, сел на мальчика верхом и совершил над ним обрезание. После того мальчика повернули навзничь и сделали ему раны на спине или шее (этого Богданов с испуга не разглядел). Из ран текла кровь, которую евреи собирали в медный таз, принесенный заблаговременно. Когда Янкель делал обрезание мальчику, то порезал себе какой-то палец на левой руке и, не найдя чем-бы его завернуть, оторвал лоскут от полы рубашки Юрлова. Когда начали резать мальчика, Богданов хотел было уйти из подвала и, упав на колени пред Юрловым, просил выпустить его, но Юрлов назвал его трусом и угрозами принудил остаться. Что еще происходило при нем в подвале, он совершенно не помнит; но в последствии он узнал, что мальчику нанесен был удар по левому виску, но чем именно и кем, – не знает. Очнувшись после испуга, он посмотрел на мальчика и увидел, что он уже умер и не шевелился. После этого из подвала все пошли в квартиру Янкеля, где его опять поили водкой. В это время евреи просили его снести тогда же труп мальчика куда нибудь подальше; но будучи очень пьяным и не помня себя от испуга, он тогда сделать этого не согласился, пообещав придти для этого в другой раз, – и, дейcтвительно, чрез несколько дней, отлучаясь, как и прежде, самовольно из караула, он пришел к Янкелю, у которого нашел Юрлова, Берлинского и Зайдмана. Тотчас все они пошли в подвал, связали труп по ногам и за шею подтяжками; в таком виде евреи положили труп мальчика Богданову на плечи и велели нести. Поднимаясь из подвала по лестнице, Богданов споткнулся и полетел на землю вместе с трупом. Тогда труп взяли сами евреи и отнесли на стоявшие на дворе сани. В сани село четверо – Юрлов, Берлинский, Зайдма и Богданов, а лошадью правил мещанин Дьячков. Проехав Казанский мост, они остановились у берега Волги. Богданов слез с саней, и Юрлов положил ему на плечи труп. Спускаясь с крутого берега, Богданов опять полетел вниз с трупом и начал кричать. Поспешивший на крик Юрлов стал помогать Богданову разрывать ногами снег, чтобы прикрыть труп. Но так как, по причине сильного мороза, для них оказалось непосильным это сделать, а проруби вблизи не было, то по льду они отправились на остров и там положили труп. Здесь Богданов потерял свою фуражку и возвратился к Янкелю с открытою головою. Янкель заплатил ему за его труд 8 р. с.