И когда на рассвете река разлилась, — после ночи порогов, круговерчений, прыжков на плоту, от каждого из которых наконечник копья зарывался в рану все глубже, — когда Жару наконец показалось, что сейчас, вот сейчас его ждет хоть какой-то покой, дух реки рассудил по-иному. Мы отважимся предположить: просто-напросто дух реки захотел избавить от Жара свою оживленную рыбами воду, свои населенные птицами берега — себя самого, прозрачность свою избавить от ноши, которая духу реки была отвратительна и тяжела. И вот уже властный поток потащил Жаров плот к вертящейся водной воронке, и бросил его в нее. Как ни старался Жар удержаться за бревна, у него это не получилось. Водоворот разлучил его с плотом, потом с ним столкнул, оглушил и захлебывающегося, и уже почти бездыханного, утянул на самое дно. Но и на дне своем дух реки Жара не потерпел. Новый поток захватил его и понес к узкой расщелине. Здесь часть воды убегала под землю, и туда же вместе с быстрой водой обрушился Жар.

От удара о каменный пол он опомнился, вместе с водой сплюнул водоросли и придонный песок. А когда отдышался, когда чуть привык к темноте и попробовал оглядеться, на стене различил большеротую ящерку.

— Что, не чаял увидеться? — и она усмехнулась. — Говорил тебе Велес! Звал!

— Звал. Да, звал, — Жар попробовал сесть, стерпеть боль и хоть чуточку оглядеться. — Вот я к вам и пришел!

Он уже был уверен: вокруг — незнакомый ему коридор бесконечного Велесова подземелья.

— Ой! Мы будто не знаем! — нечисть снова хихикнула: — И куда же тебе угодили копьем — в пах, в бедро?

— Вездесущая зырь! — так от ярости закричал. — Гнусь вынюхивающая! — и вскочил, дотянуться хотел, сдернуть с камня и задушить.

А только вскочил слишком резко и наконечник с такою уж силою впился ему в бедро — прямо в кость, показалось, — крикнул от боли Жар и разом всех чувств лишился. И не услышал, как большеротая, с ящеркой схожая нечисть, прыгнув ему на живот, радостно заверещала:

— Он здесь! Его водой принесло! Все сюда!

В верховьях Сныпяти деревья уже желтеть принялись.

Грустно ли было Кащею, тревожно ли, а быть может, и радостно выше и выше по склону реки на своем Степунке взбираться? Ведь сказал же ему Родовит: чем раньше уедешь, тем скорее вернешься. И значит, чем дальше он был от Ягды, на самом деле, тем ближе к ней был. Фефила бежала среди берез, показывала дорогу. Но там, где земля была устлана рыжей листвой, различить ее стало почти невозможно. И тогда она принималась свистеть — оказалось, не хуже дозорных умела! — и Кащей стал посвистывать ей в ответ. И теперь даже в сумерках, даже в потемках кромешных они уже не терялись.

Вот и сейчас «финь! финь! финь!» к нему через рощу неслось. Но Кащей и не слышал этого будто. Он смотрел с высокого склона на Сныпять, как светла, как быстра была здесь река и даже прыгучей, как барс, вдруг ему показалась. Нет, течение было ровным, а на барса она походила потому лишь, что пестрые листья несла на своей спине а, может быть, потому еще, что берег свой выгибала с кошачьей повадкой. А дальше за берегом до самого горизонта лес простирался, будто яркий ковер, такой красоты и затейливости — ни одна мастерица такой не смогла бы придумать. А все-таки чем-то похожий ковер в шатре его деда лежал, отца его матери…

Напрасно Фефила звенела: «Финь! Финь!» Далеко взгляд Кащея унесся, а мысль уж в такую ринулась даль — как и вернуться оттуда ей было? А только увидел Кащей вдалеке лодку будто… Присмотрелся, не лодка это была. Когда Симаргл про ладью Дажьбога рассказывал, которую белые кони по небу несут, когда на снегу острием меча ее рисовал, вот такое же чудо и выходило. Но эта ладья плыла по реке и чем-то щетинилась будто. Набрался терпения Кащей, подплыла поближе ладья — и весла увидел, множество весел. Не менее десяти насчитал с каждой из двух сторон. И свистнул Фефиле, и вниз, обратно по склону пустил Степунка.

И когда уже возле самой воды оказался, не знал, удивляться больше чему: высокому носу, который любую волну победит, или ладно изогнутым доскам. Уж так они были друг к другу подогнаны, будто перья у птицы! Или искусной резьбе — повсюду искусной, но особенно на носу: и всадников тут, и лучников разглядел… И поднял с почтением свой лучезарный меч. И тогда на высоком носу огромного человека увидел с белыми волосами и бровями тоже настолько уж белыми, что казалось: нет у него ни ресниц, ни бровей. И когда надел человек этот шлем — небольшим и округлым он оказался — в самом центре его, надо лбом знак власти Кащей разглядел: два скрещенных топорика, а над ними — летящая птица. И князю ладейному со Степунка поклонился. А тот зычно крикнул — казалось, в ответ:

— Уоле! Инту!

На самом же деле, совсем о другом князь ладейный кричал. Но чтобы это понять, нам нужно на недолгое время назад вернуться. И увидеть притаившихся на корме Утку с Зайцем, как они в небольшие узкие прорези на Кащея тайком глядят. И услышать, как между собою сначала, а потом и с одним из ладейных перешептываются о том, что вот: хорошо бы чудесный, сияющий меч отобрать у Кащея. Для князя ладейного, Инвара, отобрать — лучшей добычи ему не сыскать в целом свете. Непобедимого змия, изрыгающего огонь, этим мечом Кащей одолел. А между собою, без слов, одной переглядкой Заяц с Уткой еще и о том говорили, что только увидит Ягда у князя ладейного меч и всё, и навек Кащея ждать перестанет. Как только до Инвара весть о чудесном мече донеслась, дал он команду к берегу поворачивать. И тогда уже шлем на себя с птицей ястребом и топориками надел. И крикнул людям своим — не Кащею: