— Да, Петро, злую шутку сыграла с нами жизнь... Ты думаешь, мне сладко здесь? Эх, Петро, Петро, — притворно вздохнул он. — В лес хочется, понимаешь, в лес, к своим... Я-то знаю — живут в лесу люди, смелый народ, не дают немцу покоя, лупят его... Да ведь лес велик, сразу не найдешь смелых людей... Я, Петро, если хочешь знать, не с пустыми руками пойду туда, говорю тебе как другу: есть у меня заначка, пригодится партизанам. Хочешь, Петро, давай вместе махнем? Да бросай ты свою бабенку, не время за юбку держаться... Ну как, Петро, согласен идти туда?

— Не знаю, куда идти, — хмуро ответил печник.

— Дело хозяйское. А я пойду, пойду! По-дружески прошу тебя, Петя, скажи, к кому обратиться, чтобы в лес провели.

— Не знаю.

— Врешь, гад, знаешь, — зашипел полицай. — По глазам вижу — знаешь! Дурачком прикидываешься? Смотри, Калабуха, тут умеют шарики поворачивать. Вот что, — грозно подступил Бублик. — Мы с тобой здесь вдвоем, свидетелей нет. Скажи мне, что знаешь, и получишь деньги, — Кузьма Бублик осторожно положил на стол пачку денег. — Не будь, Калабуха, разиней. Здесь много денег. Понял? Надолго тебе хватит с Фроськой, заживешь в свое удовольствие. О том, что между нами было, никто не узнает. Ну? Согласен?

— Ничего я не знаю...

Выхваченным из кармана револьвером Бублик ударил упрямого собеседника, и в это же время в комнату ввалились трое полицаев.

— Отвести в комендатуру, там ему язык развяжут, — распорядился Бублик.

Криничанский комендант обер-лейтенант Гейде считал себя специалистом по «развязыванию языков». Сухой, тонкий, с узким улыбчивым лицом, он сперва негромким вежливым тоном допрашивал Петра Калабуху, даже не допрашивал, а как бы мирно беседовал с ним, интересуясь, казалось бы, незначительными деталями: где и когда был ранен Калабуха, где и у кого лечился. Поначалу односложные ответы пленника — «на фронте ранен», «само прошло», «не знаю» — забавляли коменданта, и он, как азартный игрок, посмеивался, уверенный в том, что скоро козыри партнера иссякнут, и тому ничего не останется, как сдаться и все рассказать.

— Свет чудес не имеет, Ка-ла-бу-ха, — проскандировал обер-лейтенант, — ты должен ответ дать абсолютно точный, какой врач лечил тебя. Понимаешь? Очень просто!

— Не видел я врачей, само прошло, — отвечал Петро.

Потом его били, отливали водой, приводили в чувство, чтобы снова бить.

Заложив руки в карманы и покачиваясь на каблуках, обер-лейтенант с недоумением смотрел на избитого парня. В его аккуратно причесанной голове просто-напросто не укладывалось то, что он видел и слышал. Коменданту еще не приходилось допрашивать партизан, это был первый, это был даже не партизан, а бывший раненый, которого кто-то лечил. Если ему, обер-лейтенанту, станет известен этот «кто-то», он постарается, чтобы «кто-то» назвал еще «кого-то», и потянется ниточка. Главное, ухватиться за ниточку, а там и до клубка можно дойти... Почему же солдат никого не называет? Этого комендант понять не мог.

— Слушай, Ка-ла-бу-ха, тебе есть больно? Я могу освобождать от больно, если скажешь, где доктор, который лечил тебя.

— Не видел докторов, само прошло, — прошептал рассеченными губами Петро Калабуха.

Его бросили в темный сырой подвал. Никто не знает, о чем думал избитый в кровь солдат. Быть может, упрекал он себя за то, что совершил непоправимую глупость, когда ушел, не согласился перебраться к партизанам, за то, что остался в доме Ефросиньи и не дошел «до своих». И никто не может объяснить, почему на следующее утро боец признался коменданту, что он — партизан, что лечили его в партизанском госпитале.

И обер-лейтенант Гейде заметно просиял: сработало его умение «развязывать языки», и он развернул перед опухшими глазами пленника топографическую карту района.

— Покажи, где есть партизанский госпиталь.

Петро Калабуха отрицательно покачал головой.

— Не умею по карте показывать, — хрипло ответил он.

Обер-лейтенант усмехнулся: вот какие солдаты у русских, они даже не умеют читать карту.

Никому неизвестно, что задумал избитый, обессиленный боец. Из темного сырого подвала его вывели во двор, где уже стояло несколько машин с солдатами. И когда подбежавший к нему немец, положив наземь винтовку, стал скручивать ремнем руки за спиной, Петро вырвался, в одно мгновение подхватил винтовку и стал стрелять в гущу солдат, сидевших на машине. Он успел сделать три выстрела, потом, не выпуская из рук винтовки, рухнул, прошитый автоматной очередью...

— Бублик, проклятый Бублик погубил Петю, — простонала Ефросинья. — Вот везу самогонку горе свое залить... Везу, чтобы помянуть и милого Тихона, и дорогого Петю, и всех, кто кровь пролил... Всех помяну!

Это «помяну» прозвучало так зловеще, что Дмитрий вздрогнул. Ему показалось, будто женщина лишилась рассудка и может натворить сейчас бог знает что.

— Хальт! — раздался голос патруля.

— Чего халькаешь? Я еду, я! — закричала Ефросинья. — Вот на! Бумажку мне написал ваш старшой! На, читай, образина! Читай, собачья душа! Свети своим фонарем, гад ползучий!

Светя карманным фонариком, патрульный прочел бумажку, засмеялся и махнул рукой — проезжай.

На улице Ефросинья тихо спросила у Дмитрия:

— Тебя куда подвезти?

— Я уже приехал, спасибо, — ответил он.

— Будь осторожен, — шепотом процедила она.

Чаще всего доктор Красносельский ночевал теперь у себя в больничном кабинете, хотя дом его стоял неподалеку от больницы, через дорогу. В доме было пусто. Докторская супруга с малолетними внуками и дочерью, женой артиллерийского командира, эвакуировались. Можно было бы уехать и самому Борису Николаевичу, но завернул к нему как-то председатель райисполкома Романов, поговорил о том, о сем, потом как бы между прочим забеспокоился: