Глухая, неудержимая злость охватила Дмитрия. Ему хотелось вскочить и кинуться на изменника, и пусть Полина видит, как он будет пулю за пулей всаживать в презренного гада!

Из минаевской избы нетвердым шагом вышли трое — немецкие офицеры в своих нелепых для зимы фуражках с высокими тульями. Кузьма Бублик подскочил к ним, позвал Полину. Полина, улыбаясь, подошла. Офицеры жали ей руку, говорили что-то.

Один из офицеров махнул рукой, и из-за соседской хаты, надсадно урча, выполз побеленный броневик. Офицеры, Бублик и Полина сели в машину и уехали. Броневик помчался прямо в Криничное.

Дмитрия душила злоба. Он чувствовал себя таким же беспомощным, как в тот день, когда голодный и растерянный впервые подошел к Подлиповке, еще не зная ни Полины, ни деда Миная. И тогда он видел разгуливавших по селу захватчиков, и сегодня увидел их. И тогда он ничего не мог сделать, и сегодня только глядел на них...

«Воюем листовками... Псу под хвост эти листовки, — вихрилось в голове Дмитрия. — Граната нужна, да, да, граната, швырнул бы под машину — и крышка! Да почему же Романов допускает, что немцы и полицаи свободно разъезжают по Подлиповке, лакают самогонку, девушек увозят...» Дмитрий злился на Романова, на Сеню Филина, на Полину... Злился на Полину? Нет, он уже начинал ненавидеть ее. Да, да, ненавидеть! Альбомчик ему прислала, записочку... А сама в снежки играет с предателем, садится в немецкий броневик. Вот тебе и подпольщица, вот тебе и пример подлиповской молодежи...

Из хаты вышел дед Минай. Он постоял немного, огляделся по сторонам и неторопливо поставил к сараю лестницу.

Старик обрадовался приходу Дмитрия, помог ему раздеться и сказал обеспокоенно:

— Ишь, братец ты мой, заколел как. Ну садись, Митя, садись. Может, первачку тебе с морозцу? Не хочешь? Оно и верно... Да ну ее к богу в рай, отраву эту. А щец горяченьких отведай, потом чаек поспеет.

Сев за стол, Дмитрий сказал:

— Что-то долго задержались у вас господа выпивохи.

— Задержались, братец ты мой, насилу сдыхался... Бублик привел своих дружков. А я так раскумекал: не зря приезжало офицерье, солдат расселить мыслят по нашим хатам. Ты, Митя, передай Романову — гарнизоны, мол, наши села занимают, все на Москву гарнизоны-то. Отогреются, отожрутся и дальше полезут. Ох-хо-хо, все лезут и лезут... Один этакой долговязый хватанул первача с махрой и бинокль мне показывал... Москву, говорит, они уже в бинокль разглядывают... Значится, близко подошли, окаянные души.

— Дедушка Минай, вы видели Полину с Бубликом? Что это она? — с тревогой спросил Дмитрий.

— Чего не видел, братец ты мой, того не видел, — отмахнулся хозяин и опять заговорил, о своем. — Еще передай Романову, что хлебушко-то мы спрятать спрятали, но лежит несподручно, могут найти, Кирюха-то Хорьков, староста нонешний, пронюхать может, где хлеб упрятан. Ты ешь, Митя, ешь, — хлебосольно упрашивал старик. — Ты передай там Романову — Кирюху-то припужнуть пора... Ну, а теперича побалуемся чайком...

— Некогда, дедушка, чаевничать. Мне еще в Грядах побывать надо, — отказался от чая Дмитрий. — Я листовки принес, расклеить нужно.

— Листовки оставь, я уж распоряжусь, — сказал дед Минай.

В окно кто-то постучал.

Старик встрепенулся, кинулся к кухонному шкафу, достал оттуда литровую бутылку, полную самогона, выплеснул половину на пол, бутылку поставил на стол, достал стаканы.

— Глотни чуток для запаху да смирно сиди, — шепотом предупредил он Дмитрия. — Не бойся, выпивали, бражничали, кто нам запретит. — И тут же другим, забавно-веселым голосом он крикнул: — Эт-то чья душечка на огонек просится! — и поспешил отпирать дверь Из сенец доносился разгульный минаевский голосок: — Милости прошу к нашему шалашу, чем богаты, тем и рады. Есть чем горлышко промочить!

«А он и в самом деле артист», — подумал Дмитрий. В избу вошла молодая женщина в шубе, в валенках, закутанная клетчатым шерстяным платком.

— Наливай, парень, молодухе! Вишь, братец ты мой, замерзла вся! — крикнул дед Дмитрию, потом гостье: — Садись, Фрось, раздели нашу мужицкую компанию.

— Дай, дед, бутыль самогонки, — попросила гостья.

— Ишь ты, сразу бутыль...

— Можно и две, оплатой не поскуплюсь. — Она достала откуда-то узел и швырнула на стол. — Три тысячи и все червонцами...

— Тю на тебя, такую сумму...

— Бери, дед, только дай самогонки, — каким-то отрешенным голосом попросила женщина.

— А куда тебе самогонка-то? — строго спросил дед Минай, отбросив шутовской тон.

— Надобна!

— Эх, Ефросинья, опять, небось, думаешь свадьбу справить? Это какая у тебя по счету будет?

— Не трави, дед, Христом богом прошу — дай самогонки. Трех тысяч мало, еще привезу. Лошадь отдам, на лошади я приехала, бери!

— Да ты что! Живодер я какой, что ли, — рассердился дед Минай. — На лошади, говоришь, приехала? Дам я тебе самогонки... Подвези-ка парня в Гряды. Выпил, не дойдет сам.