Шрифт:
Заботы Минина и Пожарского об ополчении не прошли даром. В короткий срок оно возросло, усилилось не только людьми, но и табунами коней, оружием и зельем, ввозимыми из других городов.
От Лопаты-Пожарского в начале марта было получено радостное известие, что казацкие отряды в Ярославле им взяты в плен; город перешел в руки нижегородского ополчения.
Появившиеся в Нижнем казанские калики перехожие рассказывали, что народ не послушался изменников — Шульгина и Ивана Биркина.
Казанцы настояли на своем — снарядить ополчение в подмогу нижегородцам для «доброго единения к очищению Москвы от супостатов». Им не доверяли. Не подосланы ли они Биркиным и Шульгиным.
Во дворе Троице-Сергиева монастыря на берегу Волги поставили стрельцов с приказом строго следить, чтобы монахи не спаивали ополченцев. У зелейного погреба в кремле расположилась казацкая стража, охранявшая боевые припасы. На Ямском взвозе бегали приставы, проверяя приходящих и уходящих ямщиков с конями.
В монастырских банях, внизу, на набережной, целые дни стояла суета.
Сам Кузьма следил за порядком.
День и ночь пыхтела винокурня в Монастырском овраге над Волгой.
Минин велел как можно больше наварить на ключах. (Время весеннее, распутица, заморозки — необходимо!)
В хлебопекарнях печи трескались от сильного нагрева. Женщины резали караваи на сухари, увязывали их в коробы. Песни хлебопеков далеко разносились по набережной.
На городском валу зорко следили за уходящими и прибывающими в Нижний людьми казацкие и татарские наездники.
Везде и во всем чувствовалась близость похода.
Марфа Борисовна загрустила.
— Стало быть, так нужно… Прощай! — говорила она Гаврилке, — Уйдете вы — молиться денно и нощно буду я о вас. Пошли вам господь бог одолеть супостатов, а мне, чтобы отпустил он все мои прегрешения вольные и невольные. Одна дорога мне — в монастырь!
Гаврилка с испугом схватил ее за руку.
— Что ты! Что ты! Милая моя! Тебе ли говорить про монастырь! Вернусь из похода, буду опять служить я тебе верой и правдой, опять денно и нощно охранять тебя, Марфа… боярыня моя, да кто же осмелится осудить тебя! Ты — молодая, словно цветок алый, на солнушке расцветающий…
Под густыми ресницами вдовы сверкнули слезы.
Она не могла говорить — печаль давила грудь. Гаврилка почувствовал жалость к Марфе Борисовне, немало унижений перенесшей на посаде из-за него, Гаврилки.
Марфа Борисовна вытерла слезы, встала и, выйдя в соседнюю горницу, принесла ему дорогую мелкотканую кольчужную рубаху.
— Вот тебе на дорогу… Пускай она охранит тебя от вражеских стрел. Покойный хозяин мой ходил в ней воевать. Люблю я тебя… — И заплакала.
За окном белели пушистые влажные ветви вербы в цвету. Где-то совсем рядом слышался благовест. Звон большого колокола был густ и печален. Величественно держался он в голубом весеннем пространстве над Волгой, не вступая в спор с дребезжащими, нудно мелкими колоколами…
— Прощай, родная, прощай!.. Завтра уходим!..
Обнялись.
— Берегите Кузьму Минича! Берегите Митрия Михалыча!..
Это были последние слова Марфы Борисовны при расставании с Гаврилкой.
На Верхнем и Нижнем посадах люди молились, прощались. Лобызали ратники своих жен, матерей, сестер, отцов, малых деток, старики благословляли ратников…
В кабаках и на площадях под тихие струны гусель слепые певцы тянули сочиненную в народе песню:
Ах, не ласточка, не ясен сокол Вкруг тепла гнезда увиваются, Увиваются стар-пожилой муж Со женою, верной, доброй матерью. Со хозяйкою домовитою, Вкруг надежды их, сына милова: Он идет от них в сторону, Опоясавшись саблей острою. Ах, не бор шумит, не река льется, Обливается горючими слезами, Возрыдаючи, молода жена, Расставаяся с красным солнышком, Провожаючи друга милова; Он идет от ней в дальню сторону, Опоясавшись саблей острою. Не труба трубит и не медь звенит — Раздается речь добра молодца: — Ах, тебе ль вздыхать, родной батюшка, Перестань тужить ты, родимая, Не кручиньсь, не плачь, молода жена, Береги себя, сердцу милая: Ах, неужели вы не знаете, Что на матушку, нашу родину, Пришли варвары непотребные? Кровожадные, как змеи, шипят, Страну нашу разорить хотят, Города привесть в запустение, Села красные все огнем пожечь. Стариков седых всех мечу предать, Молодых девиц всех в полон побрать. Ах, неужели вы запомнили, Что за вас же я и за родину Полечу теперь в поле ратное? Все удалые и могучие, Дети верные царства Русского, На врагов идти приготовились; Уж оседланы кони добрые, Уж опущены сабли турские, Уж отточены копья меткие; Рать усердная лишь приказа ждет, Чтоб пуститься ей в путь назначенный. Я ль останусь, как расслабленный, Ах, утешьтеся и порадуйтесь: Не наемник вас защищать идет, Волей доброю мы идем на бой; Не прельстят меня ярким, золотом, Ни каменьями самоцветными; Не продам за них милой родины. Отца, матери с молодой женой! Не ударюсь я во постылый бег Ни от тучи стрел, ни от полымя — И рассыплются злые вороги, Не осмелятся напасть опять. Уничтожится сила вражия, И окончатся брани лютый — И родимый ваш возвратится к вам… [51]51
Подлинная народная песня того времени.
Вокруг гусляров собирались женщины, слушали эту песню и тихо плакали.
В розовых лучах весенней зари серые, незрячие лица базарных певцов оживлялись, дышали энергией; вероятно, никогда слепцам так не хотелось взглянуть на мир, как в эти дни.
VI
Вот он, долгожданный час!
Пушечный выстрел над Волгой и дружный набат посадских колоколен возвестили о походе.
Всю ночь нижегородцы не смыкали очей. С мала до велика — на улицах и площадях.
Плавно колышутся златотканые знамена — плод трудов многих томительных дней и ночей. Стоя под парчовыми полотнищами, безбородые и бородатые воины хмурятся, волнуются. Ведь это не просто знамена — это прощальное напутствие, последнее объятие матерей, жен, дочерей, сестер…
Стоят посадские женщины, бледные, строгие, с детьми на руках, прислушиваясь к тревожным, неумолимым ударам набата. Среди них и Марфа Борисовна. Она — бледная, одета скромно, как и другие посадские женщины. Серьги, жемчужное запястье — все давно отдано ополчению. Только простой серебряный маленький крест на темном охабне.