Шрифт:
И, однако, в Съезжей избе он сказал:
— Прошу прощенья у знатных родов! Мы — не царская власть и земли давать мы не можем… Бог не благословил нас на это. Ополчение — меч, врученный нам господом для очищения Москвы от ляхов и воров… Так по разорении Иерусалима собрались последние люди Иудеи и, прийдя под Иерусалим, очистили его. Воля боярская и дворянская обратиться к будущему избранному царю за награждением. А мы не можем. Из царских рук достойно дворянину получать землю и людей, а не из наших. Не могут вожди ополчения уподобиться самовольному тушинскому вору!
Честолюбие дворян было задето. В самом деле, достойно ли боярину или дворянину получать земли из рук всесословного Земского совета? И признает ли будущий царь помещиками дворян, получивших от Совета землю?
Оставалось согласиться на жалованье. Другого выхода не было.
Пожарский, опасавшийся распри, теперь успокоенный, наедине, крепко обнял Минина.
— Спасибо, Минич!.. Не чаял я! Не чаял!
Жалованье обсудили, глядя по статьям: первой приходилось пятьдесят, второй — сорок пять, третьей — сорок и самой меньшей — тридцать рублей.
Дворяне, в надежде на получение от будущего царя вотчин, стали спокойны. Казакам жалованья положили больше всех. На этом настоял сам Кузьма. Запашек у них нет. От родных мест удалены, дома их нарушены военными походами. Голые скитальцы! Нет у них ничего кроме коня и сабли. Нельзя равнять их со всеми. Они больше других боролись с иноземцами. И кто такие казаки? Кроме донцов, немало крестьян, гонимых и обездоленных, назвались казаками.
Спор о казаках был горячий, и многие земские люди называли их разбойниками. Сам Пожарский был иного мнения о казаках, нежели Кузьма, однако казакам жалованья дали больше ратников.
Пожарский отказался от всяких денежных хлопот.
— Мое дело — война. Я не хочу уподобиться Ляпунову, Заруцкому и Трубецкому, — объявил он. — Смешав золото с огнем, они гасили огонь и обращали в тлен золото. Золото в руках Минича принесет больше пользы.
Прибавилось забот у Кузьмы, но он шутливо говорил:
— Так не так, а уж этак будет.
Собрал дьяков-раздатчиков и над ними поставил других дьяков — проверщиков, а надо всеми — дьяка Василия Юдина.
В Земской избе наладили приказ ополченской казны. Целые дни здесь толпились казаки, чуваши, татарские наездники, беглые крестьяне.
Все сюда шли за жалованьем. Временами среди этой пестрой толпы можно было видеть и дворянские кафтаны. Ходили, толкались около дьяков и князья. От них тоже было два человека в этом приказе.
Минин весело потирал руки:
— Подперто — не валится. Пришиблено — не пищит.
Незаметно шло время. Ополченская рать мало-помалу вооружалась. Кузницы шумели круглые сутки. Длинной вереницей тянулись из Заволжья через лед сани, нагруженные дровами для кузниц и литейных ям. Работа кипела. День упустишь — годом не наверстаешь!
Вот уже и февраль!
Крепкие морозы вернулись вновь. Небо синее, чистое. Церковные вышки кажутся прозрачными. Укуталось в овчину и меха все посадское население. Гулко скрипит снег в необычайной благоговейной тишине первой недели великого поста. Лица богомольцев набожны, печальны. Уныло расплывается в воздухе великопостный благовест. Дни покаяния и молитв.
И вдруг однажды ночью жители Нижнего Нове-града были разбужены необычайным шумом, криком и конским топотом. Накинув тулупы, в сапогах на босу ногу выбежали на волю; во мраке разглядели толпу всадников.
Оказалось, из Ярославля прибыли они с грамотой, в которой говорилось, что Заруцкий, желая помешать соединению нижегородского ополчения с северными городами, прислал в Ярославль многих казаков.
Гонцы донесли, что по следам казаков идет большое войско атамана Просовецкого. Он намерен захватить Ярославль и другие северные города.
Пожарский и Минин в громадных неуклюжих медвежьих тулупах пришли в Съезжую избу, где уже с гонцами беседовал Алябьев. При появлении ополченских вождей поднялись со своих мест все находившиеся в избе.
Монахи и стрелецкие начальники подняли шум: ополчению, мол, давно следовало бы выйти из Нижнего. И Троице-Сергиевская лавра много раз писала о том же… Сам отец Дионисий и келарь Авраамий Палицын уже начали упрекать Пожарского и Кузьму — «чего-де вы медлите?! Довольно бражничать!».
Кузьма крикнул своим могучим голосом:
— Чего шумите! Уймитесь! Хочу говорить!
Он спросил присутствующих:
— Крест воеводе целовали?
Взметнулись голоса:
— Целовали! Целовали!