Пожарского поддержали воеводы Алябьев и Лысгорь-Соловцев, калужские воеводы Бегичев и Кондырев, Свиньин из Галича, стрелецкие сотники, казацкие атаманы, чувашский старшина Пуртас, татарский мурза Гиреев, черкасский атаман и другие. Они подтвердили, что польское войско сильно и особенно их конница.

Минин сидел в конце стола, помалкивал, не вмешиваясь в спор военачальников.

Но вот спросили и его, что он думает. Поднялся со скамьи, поклонился и тихо сказал он: «Кормить ратников на берегу Волги будет легче, нежели идя по опустошенной Владимирской дороге. Голод для войска страшнее всяких гусаров. Воины должны быть хорошо одеты и накормлены! Для того нужно пойти по нетронутой ворами дороге и стать в безопасном месте. Лучше Ярославля для сего ничего и не придумаешь».

Степенный, скромный вид и вразумительный голос Кузьмы тронул и знатных господ. «Дабы не унижать себя спорами да разговорами с мужичьем, и мы согласимся с Пожарским…»

Эти мысли Минин ясно читал в приветливо глядевших на него глазах бар.

Итак, решено: Ярославль! Выйти из Нижнего, подождав Биркина. Если же он к середине марта не вернется из Казани, то подняться, не ожидая его. На сходе высказывалось удивление, что от него до сих пор нет никаких вестей. Уж не приключилось ли чего с посольством в дороге? Живы ли послы?!

Опасен был город Курмыш.

— Доколе мы не изведем здесь у себя всех ненадежных людей, — говорил Пожарский, — дотоле нам нечего уходить из Нижнего. Курмышские дворяне и воевода кривят. Курмыш у нас в затылке — можно ли оставить его в руках ненадежных правителей?!

На сходе Пожарский громогласно бросил упрек князю Звенигородскому, что тот не может заставить курмышского воеводу Елагина покориться нижегородскому приговору. Елагин денег на ополчение не шлет, а собирает везде, елико возможно, и даже не в своем уезде, а в Нижегородском.

— Не пристало тебе, Василий Андреевич, допускать таковое бесчиние. Разве ты не воевода?!

На другой же день Пожарский от своего имени послал молодого стрельца Афоньку Муромцова и крестьянина Фильку Фебнева в Курмыш со следующей грамотой:

«По указу стольника и воеводы князя Дмитрия Михайловича Пожарского да дьяка Василия Юдина велено в Нижегородском уезде, в селе Княгинине и Шахманове, да и в Курмышском уезде в селе Мурашкине, да в селе в Лыскове, приехав, взять у приказных людей приходные книги, что с тех сел каких денежных доходов по окладу, и в селе Княгинине, и Мурашкине, и в Лыскове, и в Шахманове тамошних, и кабацких, и иных каких денежных доходов в сборе есть. И те все доходы выслать тех же сел со старосты и целовальники в Нижний Нове-град, дворянам и детям боярским и всяким служилым людям на жалованье. И для Земского совету быть в Нижнем Нове-граде старостам и целовальникам и лутчим людям; и велено им во всем слушати нижегородского указу, а платити всякие денежные доходы в Нижнем для московского походу ратным людям на жалованье. Кого тебе на Курмыше жаловать? А хотя и есть кого, и тебе Курмышом одним не оборонить Москвы. Знай же, господин, сам, что все городы согласились с Нижним, понизовые, и поморские, и Рязань, и всякие доходы посылают в Нижний Нове-град. А какое учинитца худо и взачнетца кровь твоею ссорою, и то все бог взыщет на тебе, и от Земского совету и здеся от бояр и ото всея земли отомчение приимешь. А которые деньги были в сборе в Мурашкинской, и в Лысковской, и в Шахмановской, и во Княгининской волости, и те деньги послать в Нижний Нове-град с целовальники и со крестьяны. А послали мы с сею описью нижегородского стрельца Афоньку Муромцова да Мурашкинской волости крестьянина Фильку Фебнева».

Курмышский воевода не внял приказу Пожарского, уклонился от помощи нижегородскому ополчению. Он был верным слугой московских бояр и тайным сообщником нижегородского воеводы князя Звенигородского.

Кузьма посоветовал Пожарскому:

— Смени! Предай сыску.

Пожарский опять собрал сход и просил согласия у земщины отстранить от службы курмышского воеводу, а на его место поставить воеводою нижегородского дворянина «из выбору» Дмитрия Савина Жедринского, верного и достойного слугу земского дела.

Совет одобрил действия Пожарского.

Съезжая изба наполнилась кандальниками. В Нижнем и окрестностях шныряли польские соглядатаи и люди, распускавшие «смутные слухи». Этих людей ловил сотник Буянов; допрашивали пристава и два попа; среди пойманных соглядатаев немало попадалось монахов и странников. Добытое сыском сообщалось Минину и Пожарскому. Они же от имени Совета и присуждали наказание.

Минин был безжалостен к людям шатким, сравнивал их с сорняком, мешающим расти здоровым колосьям. И нередко осуждал он Пожарского, пробовавшего обойтись уговором и молитвами там, где нужна была сила. Набожный и еще не оправившийся от болезни, князь с большим трудом соглашался на строгости, боясь греха, боясь гнева божьего.

— Будешь плох — не поможет и бог! — говорил Минин, когда Пожарский начинал колебаться. — Гибнет Русь! А мы — «плюнь да отойди!» Смерть в бою — божье дело, а от вора — наихудшее из позорищ! Губи изменников без потворства, беру грех на себя… Пускай меня господь накажет! Пускай буду я гореть в аду, нежели покорюсь ворам, леший их побери! Гляди, князь! Как бы за твою доброту не поплатиться тебе жизнью. Изменники не чтут добродетели соперника, желаннее им — гибель его…

Пожарский отмалчивался.

Однако вскоре произошло событие, приведшее и его в великий гнев, и в его сердце вспыхнула ненависть.

Из Казани вернулся протопоп Савва, бледный, исхудалый, и со слезами поведал, что Иван Иваныч Биркин, нижегородский посол, ляпуновский помощник, на словах больше всех осуждавший измену, по-братски облобызавший Минина и Пожарского перед отъездом в Казань, изменил!

Вместо того, чтобы склонить на сторону ополчения забравшего власть в Казани слугу Владиславова дьяка Шульгина, Биркин тотчас же по приезде сам примкнул к нему, к Шульгину, стал его сообщником. Вернуться в Нижний не захотел, остался в Казани.