Бор сдавался на милость, бор плакал над телами поверженных вождей, бор взывал о помощи. Тела дубов покрылись ранами, кроны их сотрясались в последи конвульсиях. Но много их еще стояло, прочно вцепившись корнями в землю, а те, что гибли, у мир мужественно, сохраняя величие до самого конца.

Когда несколько десятков лесных великанов рухнуло с грохотом, когда над их телами зашлись в плаче собратья, а мужичье звериным воем ознаменовало свое торжество, в Белочеркассах начался переполох.

В спальню майората громко застучали:

— Проснитесь, пан майорат!

— Что там? Запыхавшийся голос произнес лишь:

— Мужики валят лес! Майорат вскочил, как подброшенный:

— Какой? Где?

— В урочище Черных дубов!

— Коня мне, живо! Все на коней!

Камердинер бегом бросился передавать приказ.

Майорат лихорадочно одевался.

Он любил эти дубы, перенес бы их в Глембовичи, будь это в человеческих силах.

Его дубы гибнут, гибнут… Господи Иисусе!

Прошло всего несколько минут, и майорат, в костюме для верховой езды, галопом мчался к лесу во главе пожарных, егерей и слуг. За ним, не отставая ни на шаг, летел верный Юр, ругаясь про себя, что нет под рукой его хлопцев, глембовических егерей, — уж они постояли бы за пана и его бор!

Ветер свистел в ушах, когтями раздирая грудь. Всадники летели во мраке, словно пылающие жаждой мести орлы. Десять пожарных скакали впереди с пылающими факелами, пламя протянулось кровавым шлейфом, подавая знак несчастной чащобе, что помощь близка.

Они влетели в лес, словно пожар, сея общую панику. Факелы рассыпались во все стороны — каждый всадник гнал перед собой кучку злодеев. Вопли убегающих оглушали. Гонимые топотом коней, шипением смоляных факелов, порубщики разбегались, не помня себя от страха. Их не били, было приказано только разогнать толпу. Но всадники во всю глотку проклинали мужиков, кто как умел. Огромные, кудлатые мужики бросали топоры, разбегались, как шакалы, прыгая через поваленные дубы, спотыкаясь, падая. А когда они увидели освещенного двумя факелами конного майората, вопли усилились. Отовсюду слышались хриплые голоса;

— Князь! Князь! Михоровский! Бачишь? Спаси, помилуй!

Мужики постоянно именовали майората князем — не из-за титула, а за его миллионы. По их разумению, такой богач просто не мог не быть князем.

Теперь он стал для них сущим антихристом. Свалился как снег на голову, в клубах дыма, шипящего огня, гневный, каким они его никогда прежде не видели. «Михоровский ли это? — в страхе думали они. — Не упырь ли из могилы?» Его выразительный голос наполнял ужасом крестьянские сердца.

Мужики разбегались, не было возможности объяснить им что-либо, спросить, почему они рубят барский лес. Майорат звал их, но безуспешно. Они улепетывали так быстро, что задержать удалось лишь двух-трех — но и те лишь почесывали в затылках и что-то глухо бормотали, а дела не прояснили. Страх отбил у них всю смелость и способность соображать. Глядя на них, майорат жалостливо кивал. Эти нецивилизованные дикари очень легко поддавались злому влиянию. Особенно если учесть, что отличительной чертой их была алчность. Михоровский осматривал лес, печально глядя на могучие, поваленные стволы дубов-великанов, на зияющие раны, сверкающие свежей смолой, на множество щепок торчавших из земли, как ножи. Он стоял посреди этого; побоища, обнажив голову перед останками владык чащобы. Уцелевшие дубы тихо, радостно шумели, благодарные за избавление, роняли слезы на тела погибших товарищей. Лес оцепенел под впечатлением разыгравшейся здесь трагедии.

В особняк майорат возвращался шагом, понурив голову, как будто ехал с похорон. Дорогу ему освещали факелы, вокруг слышался конский топот. Болезненный холод пронизывал его. Грудь болела, словно пробитая копьем, спину странно пекло, дыхание перехватывало.

Мыслями он оставался с дубами..

К счастью, их погибло немного. Сраженные колоссы, лишившиеся жизни, души… Они умолкли навечно, не зашумят уже никогда могучими кронами.

Майорат глубоко вздохнул.

И ощутил пронизывающую боль в боку.

«Неужели я ранен?» — подумал он.

Болезнь подступила внезапно и овладела им с удивительной быстротой. Майорат кашлял, пронизывающая боль в боку крепла.

Потом появился кашель с кровью.

Временами Михоровский погружался в беспамятство.

Горячка схватила его убийственными когтями.

Его сильный, всегда сопротивлявшийся недугам организм на сей раз был сломлен. Воспаление легких мстительно разгоралось, цепенели от холода мускулы, кровь, разум. До сих пор майорат никогда не болел, и теперь в борьбе с неизвестным прежде врагом терял силы с поразительной быстротой. Белочеркассы замерли в тревоге, в Глембовичах воцарилась напряженная тишина. Тревожные телеграммы ловчего Юра собирали к ложу больного врачей, заставляли родных готовиться к худшему, обрушивались, как удар молнии.