Он часто просил теперь сына отвести его в Васильевский сад на берег Сорочки. Сад забросили, он загустел, одичал, речка обмелела, иссякли ручьи, питавшие её. Садились на плотной прохладной мураве в тени орешников отец всё молчал, Иван скучал и томился, спрашивал:

— Зачем ты сюда ходишь? Орехи-то ещё не поспели!

— Я тут играл, Ваня, когда дитем был.

— А с кем играл? — рассеянно интересовался ребёнок.

— Гм… Ты, во что одет, сынок?

— В тегиляй.

— Какого цвета?

— Кубовой. [137]

Василий Васильевич привлёк его к себе, ощупывая шелковистую ткань кафтанчика с короткими рукавами.

— А на небе, Ванюша, что?

— Теменца, пасмурь вдали, по окоёму.

Вдруг он вырвался и зашуршал по кустам. И сразу мир отодвинулся от Василия Васильевича, неведомый и опасный. Привычная горечь пролилась на душу. За всё и всегда благодари Бога, не раз повторял ему Антоний с тех пор, как стал он Тёмным. Думай, что назначен тебе подвиг смирения, осознания греховности и её искупление. Уста, всегда благодарящие, приемлют благословение Божие, и в сердце, пребывающее в благодарении, нисходит внезапно благодать. «Так где же она? — тосковал Василий. — Господи, не снесу столько! Пошли покой, избавь от воспоминаний мучительных. Кто, кроме Тебя, возлюбит меня такого, кто простит за всё содеянное? Только тот разве, кто сам чист сердцем?»

— Ванюшка? — позвал он, — Подь сюда, сынок! Не оставляй меня.

Снова шуршание кустов, запыхавшийся родной голосок:

— Я жука поймал, смотри! — И сник, ведь забыл, что отец не видит: — Золотого… зелёного…

— Пусти его на волю, нетрог порадуется.

— Спинка какая гладкая!

— Пустил?

— Пустил… — Детский искренний вздох: — Я прошу-прошу Боженьку, чтобы глазки тебе вернул, а Он не хочет… Почему?

— Дай головку свою сюда… Ну, что ты, милый? Это что за вода такая на щеках? Ну, что ты, добрый мой? У тебя волосики по-прежнему золотые?

— Не знаю… Как ты живёшь, не видя мира Божьего?

— Разве я не могу молиться? — мягко возразил он. — Господь ниспослал муку, Он же даровал и крепость.

— Убью Шемяку! — крикнул Иван.

— Ванюша, молитва наша должна быть бескорыстной. Бог нас не услышит, если будем мы просить в обмен на неё какой-то житейский прок.

— Возьмёшь меня на войну? Я тебе заместо глаз буду. — Он ещё думал, что убивают только на войне.

— А ты уже воин?

— Я княжич старший! — горделиво воскликнул Иван.

— Погоди… Знаешь ли ты, сынок, что вернуться можно без руки, без ноги, слепым, как я вот?… А можно и вовсе голову сложить?

Иван не отзывался.

— Ты слышишь, что я говорю?

После нового молчания обиженно и сердито:

— Я-то слышу, а ты, видно, оглох. Я поеду на войну?

Сколько бы они так препирались, но вдруг послышался плеск воды в Сорочке.

— Что это? — насторожился Василий Васильевич.

— Тетька какая-то вброд идёт! — Иван был раздосадован, что такой важный разговор с отцом прервался, кончился ничем. — Тебе чего надо, эй?!

— Здравствуй, княже! Голос-то мой помнишь ещё? Эх, уж меньше всего он хотел бы слышать этот голос.

— Чего тебе?

— Неласковый… Иль не узнаёшь?

— Я тебя не звал, Мадина. Не смотри на меня, не хочу.

— А я хочу смотреть. Ты мне и такой мил.

— Уйди, сказал! — возвысил он голос.

— Уйду сейчас. Я тебе пообещать кое-что хочу.

— Что вовек не забудешь? Не надо. Не нужна ты мне.

— Знаю. Но всё-таки пообещаю. Как услышишь, что Шемяка загнулся, поймёшь, кто его… Не захочешь, а вспомнишь меня. Хоть один раз. Последний. Если некому за тебя постоять, я отомщу за тебя.

— Найдётся кому, — сказал он неохотно. — Да ты ещё спроси меня, хочу ли я мстить-то?

— Я хочу! И сделаю! Прилипну к нему язвой липучею, отыщу в любом городе!.. Прощай, князь… Может, — позовёшь когда?

— Нет.

И — тишина. Он выждал:

— Она ушла, сынок?

— Вон стоит в сторонке.

— А кто травой шелестит?

— Антоний-батюшка идёт. А она побежала. Я и её убью! — вспыхнул Иван.

— Да за что же? Ишь, убивец какой! Всех-то он поубивает!.. Не придёт она больше. И не говори про неё никому.

— Она ведьма?

— Вроде того, — усмехнулся Василий Васильевич.

— А как Шемяка загнётся?

— Да шутит так она… Забудь про это. Ну её совсем!

Антоний подошёл сзади и положил им руки на головы для благословения.

— Рыбку что ли, удите?

Рука Антония на затылке Василия Васильевича была горяча и дрожала.

— Ты здоров ли… отче?

— Здоров, — смущённо ответил монах. — То есть телом здоров, а душа смятенна.

Откуда было знать Василию Васильевичу, что душа его смятенна от встречи с Мадиной? Он понял это по-своему, с простодушием мирянина, сосредоточенного лишь на своих заботах: