— Да, да, верно, по малости…

Взгляд князя стал рассеянным, по лицу было заметно, что думает о другом.

Антоний подошёл к бронзовому водолею саксонскому в виде конного рыцаря и помыл яблоко. Но съесть забыл, опять сел перед свечой, ожидая, что скажет Василий Васильевич. За окном снова громыхнуло, и беглый огонь озарил горницу.

— Прекрасная икона, князь! — Антоний смотрел на Пречистую в орешнике. — Откуда она у тебя? И умиление, и трепет пред ней нисходят. — Инок приложился к образу.

— Подарок, — кротко сказал Василий Васильевич, не желая упоминать Фотинию. — Вот смотри. — Он открыл перламутровую шкатулку, которую подарил ему Шемяка в знак примирения, достал свёрнутую трубочкой бумагу. — Я прочитаю тебе, тут письмена только мне известные: «Греки ни в какую не хотели соглашаться, хотя папа Евгений стал задерживать им выдачу денег на еду. В понедельник Страстной недели греки собрались в келье заболевшего патриарха Иосифа. И вот тут наш Исидор сказал: «Лучше душою и сердцем соединиться с латинами, нежели возвратиться, не покончивши дела. Возвратиться, конечно, можно, но как возвратиться, куда и зачем?» Один Виссарион согласился с ним, все другие владыки молчали, а блаженный Марк ефесский рассердился. А через два дня такое случилось, что по настоянию Исидора греки признали: «Дух Святой исходит от Отца чрез Сына».

— Как? Не может быть?

— Погоди… Не то ещё может быть. Так, значит, «…от Отца чрез Сына». После этого сразу патриарх Иосиф внезапно скончался…

Оба перекрестились, помолчали. Затем Василий Васильевич продолжил чтение доноса Фомы:

— «И дальше все согласились: и что Таинство ехаристии равно действительно при свершении на квасном хлебе или на опресноках, и о чистилище, и о папе как верховном первосвященнике всех христиан… Потом стали подписывать соборное определение. Все владыки гречекие писали: «утверждая подписуюсь», «соглашаясь подписуюсь» или просто «подписуюсь», а наш митрополит пуще всех расстарался — «с любовью соглашаясь и соодобряя подписуюсь Исидор, митрополит всея Руси». Авраамий, епископ суздальский, ни за что не хотел ставить свою подпись, папа слал ему серебро и золото, а он не брал, тогда его на неделю посадили в оковы и силой принудили подписать. А потом была обедня, сиречь месса, гремела музыка, а Исидор пил фряжское вино и кричал: «Чудо свершилось- разрушилось средостение между Восточной и Западной Церковию! Да веселятся небеса и земля, да возблагодарим Всемогущего за Чудо сие!» — Василий Васильевич свернул бумагу, вскинул глаза на Антония. Лицо монаха было странно, уродливо обезображено гримасой. — Ну, что молчишь? Что бы сказал блаженный Августин про это чудо?

— Больше ничего не написано тут? — ткнул Антоний пальцами в бумагу.

— Да есть ещё, — нерешительно протянул Василий Васильевич. — Ладно, не могу же я от духовника своего таить. Это мой боярин под именем Фомы Тверского пишет. Пишет ещё, что ему и священноиноку Симеону суздальскому столь отвратно быть дальше в свите Исидора, что они решили бежать вдвоём другой дорогой, благо у них есть опасные грамоты, выданные им папой римским. Раз есть у них охранные листы, значит, нигде их не задержат, и они приедут раньше Исидора, всё и узнаем. Больше ничего не пишет.

— Да, они раньше приедут, — подтвердил Антоний, словно это было самое главное. Вид у него был отрешённый, он словно бы в столбняк впал, и Василий Васильевич понужнул его:

— Ну ты что, ну ты что молчишь? Я тебя спрашиваю, что сказал бы блаженный Августин про объединение Церквей?

— Сочти число зверя [114] ,- проговорил Антоний голосом отстранённым, чужим.

— Да ты, отче, что уж сразу круто столь? Может, не так всё и опасливо, может, Фома неправильно, что-то понял, мой Фома неверующий…

— Правильно понял Фома, он православно верующий, — отвечал Антоний, а сам о чём-то другом думал.

— Ведь если любовь между христианами, если мир, разве же плохо, а-а, отче Антоний?

— Сочти число зверя!.. Близ есть, при дверех! отвечал, не слыша вопроса, Антоний и посмотрел в глаза своему духовному сыну сочувственно и предостерегающе. — Молиться надо!

Суздальский иеромонах Симеон, включённый великим князем в свиту Исидора, тяжелее и острее всех переживал невзгоды пребывания в Ферраре и во Флоренции. В чужой незнаемой стране и так-то долгое пребывание тягостно, а когда начались притеснения и нужения со стороны латинян, и вовсе невмоготу. Одна отрада; запереться в келье и молиться. Просил Богородицу, Сына Eё и Николу Заступника, а того чаще и своего, русского, Угодника:

— Преподобный Сергий, помоги мне заступою своею!

Но вот к тому дело стало поворачиваться, что и молиться-то надо по чужому уставу, презрев отеческое благочестие, изменив мнению святых отцов и Символу Веры. Стало ему вовсе невтерпёж. Начал он раздумывать, к чему такие испытания даются. Ведь не может же быть это просто так, бессмысленно? А чтобы обмыслить и верно понять, решил он запись вести, благо имел к этому сызмальства расположение. Достал бумагу и кипарисовое писало и для начала при свете восковой свечи сделал записи о городе, в котором находился последние шесть месяцев: «Град Флоренция велик вельми, и такового необретохом в преждевиденных городах. Божницы в нём вельми красны и велицы, и палаты те устроены белым камением вельми высоки и хитры. А посреди града того течёт река велика и быстра вельми, а с обе стороны устроены палаты. Есть же во граде том лечебница велика и есть в ней за тысячу кроватей, и на последней кровати перины чудны и одеяла другие. Ту же есть устроена хасрад, а по нашему рекше — богодельня немощным и пришельцам странных иных земель, тех же боле кормят, и одевают, и обувают, и держат честно; а кто ся сможет той ударя челом граду и пойдёт, хваля Бога. И посреде лечебницы устроена служба, и поют на вся день. Есть монастырь иной, устроенный белым каменем хитро и вельми твёрдо; а врата железны; а божница вельми чудна, и есть в ней служб сорок; и мощей святых множество, и риз других множество с камением драгим, и со златом, и с жемчугом. Старцев же в нём сорок, житие же неисходно из монастыря никогда; и миряне к ним не ходят николи же, а сидят за рукоделием: шьют златом, шёлком на плащаницах святых. В том монастыре был владыка и мы вси быхом с ним, и та вся видехом. А погребение же умерших тех старцев бывает в устроенных тех монастырях: новоумершего старца вкладывают в гробы, и ветхие кости вынимают и кладут в костёр, и на них смотря поминают час смертный. В том же граде делают камки и акамисты со златом; товару же всякого множество, и садов масличных… Ту же видохом древние кедры и кипарисы; кедр как русская наша сосна много походит, а кипарис корою яко липа, а хвоею яко ель, не мало хвоею, кудрявая, мягка, а шишки походят на сосновые…»

Начал Симеон своё писание, чтобы только тоску заглушить, не собирался доверять бумаге всё увиденное и пережитое. Уж тем паче не думал суздальский иеромонах, что войдёт в историю как первый по времени русский списатель, сообщивший драгоценные сведения о Западной Европе и изложивший с сердечной болью и непосредственностью свои впечатления о Соборе, о Флорентийской унии [115] .

Великокняжеский посол Фома, которому до всего было дело, и Симеона за его занятием застал врасплох. Не стал Симеон отпираться, поделился своими сокрушениями и не пожалел потом, найдя в Фоме верного сотоварища.