— Давай к Авраамию сходим, он муж крепкий. Я видел, приходит к нему третевдни от папы бискуп Христофор, велит подписать соборное постановление. Авраамий же ему в ответ: «Не могу в богопротивном деле быть!» Я вот убежать надумал, хочешь со мной? — спросил испытующе Фома.

— Как не хотеть, да разве по-божески это, без благословения?

— Вот и попросим благословения у владыки суздальского Авраамия. Только тайно надо к нему идти.

Так согласно решили, да опоздали: папа римский заключил русского епископа в темницу за несогласие с ним.

Симеон кинулся к митрополиту Исидору, воззвал со страстью:

— Высокопреосвященство, владыка Исидор, заступись, Бога ради, за владыку Авраамия, латиняне в темнице его нужат.

— Не латиняне, святой отец, а я его нужу. До той поры он будет сидеть, пока ума не наберётся. И у тебя, я вижу, тоже ума-то не палата, посиди-ка и ты с ним да умоли его не кобениться, не стараться умнее самого папы римского быть.

Митрополичьи бояре схватили Симеона и кинули в ту же каменную темницу, сырую и холодную. Авраамий претерпел уже много, у него распухли колени, разболелись зубы, от дурной пищи расстроился желудок. И сдался епископ.

— Зови бискупа Христофора, — сказал стражнику.

Симеона выпустили заодно с Авраамием, вернулся он в келью и сидел в ней безысходно, так тошно было на душе. И на совместную — двух Церквей — литургию не пошёл, и на площадь не выглянул, когда уезжал из Флоренции с большим почётом, под оглушительный рёв труб и свирелей царь константинопольский Иоанн, предавший правую веру свою за мнимую помощь католиков.

Все греческие епископы сождались в Венеции, чтобы оттуда уж вместе отправиться в путь до дому.

— Из Венеции я хочу свою дорогу торить до Москвы, — шепнул украдкой Фома Симеону, когда оказались они вдвоём на берегу реки во время пересадки с коней на галеры.

Симеон согласно кивнул. Тут они и исчезли, не попрощавшись с Исидором, который продолжал путь по Адриатическому морю, чтобы добраться до Угорского королевства на Дунае, а там уж сушей — на Русь.

Не было у беглецов ни денег, ни защиты, ни знания дорог.

Фома оказался человеком бывалым да пролазчивым. Отыскал он рузариев — купцов, торговавших с Русью и бывших посредниками при передаче на восток разных романских художественных ремёсел. На этот раз у рузариев были дорогие предметы церковной утвари — подсвечники, водолеи, чаши, дарохранительницы, оклады книг. Фома обещал им помочь найти на Руси выгодный сбыт их товара, привлёк и Симеона, который подтвердил, что в Суздале много храмов и покупатели найдутся.

Поначалу всё ладно шло, но, когда показался в виду город Понт, родина Пилата, купцы засомневались, попросили Симеона:

— А не мог бы ты, отец, снять свой крест православный? Да и рясу бы спрятал, мы дадим тебе порты холщовые и рубаху.

Не захотел батюшка Симеон в бродягу рядиться, и Фома поддержал его.

— А когда так, то прощевайте! — И купцы сбросили с возка на пыльную дорогу немудрящие пожитки русских утешественников.

Прошли немного пешком, притомились. Красота кругом и жара. Запахи незнаемые голову кружат. Дорога каменистая белая глаза слепит. Взобрались на холм, где дерево развесистое, одинокое, прилегли в тени. Да и задремали. «Преподобный Сергий, помоги мне заступою твоею», — попросил Симеон, смежая глаза. И минуты, показалось, не спал, только чует, кто-то его за руку трогает, и голос как бы строгий: «Благословился ли ты от Марка, епископа ефесского, по стопам апостольским ходящего?» — «Да, благословил меня сей крепкий муж», — пролепетал Симеон склеенными от страха губами. «От Бога благословен Марк, — продолжал голос, — ибо никто из суетного латинского Собора не соблазнил его ни ласкательством, ни угрозами. Ты сие видел и тоже не склонился на прелесть, и за то пострадал. Проповедуй же то, что говорил Марк, куда ни придёшь, всем православным: пусть содержат предание святых апостолов и святых отцов семи Соборов. Имеющий разум да не уклоняется от сего».

Симеон и пошевелиться не мог, все члены его были скованы, только лепетал: «Батюшка Сергий, ты ли это? Тебя ли слышу?» И видел неясно тёмный лик в белом сиянии бороды и благословляющие персты в воздухе.

«О путешествии же вашем не скорбите, — будто дальнее эхо, рокотал голос, — буду с вами неотступно и чрез сей непроходимый город проведу вас безопасно. Теперь, восстав, идите».

Симеон разлепил глаза, не понимая, где он находится и что с ним. Прямо над головой на тёмно-синем небе, таком тёмном, таком синем, какого не бывает на Руси, — резные широкие листья дерева неведомого, и кажутся они даже чёрными, хотя солнце всё кругом заливает.

А голос приснившийся продолжал договаривать, но уже прерываясь и пропадая: «…прошед немного… место увидите, где две палаты и подле них жену… именем Евгения… примет вас в дом свой и успокоит… а потом вскоре…»

И всё пропало. Симеон вскочил.

— Хлебушка бы теперь, зевай, сказал Фома, мягонького, с угольком на боку запечённым. Надоела еда ихняя. А ты и мяса не ешь. Ослаб, поди, совсем?

— Видение я имел… в тонком сне, — признался инок.

— Ну-ка, к добру иль худу?

— Что ты как спрашиваешь? Чай, не домового я видал.

— Иль каши! — мечтательно продолжал Фома. — Гречишной. В горшке. Чтоб выперло. А сверху — корочка красная. А? Из печки на ухвате стряпуха несёт. Сама бока-астая!..

Симеон невольно засмеялся:

— Эк, бес-то тебя донимает, боярин!

Фома тоже засмеялся:

— Прости, батюшка. Это с голоду у меня, с устатку. Всё брашна мерещатся. Ну, скажи, тебе-то что пометилось?

— Не пометилось, а видение, — потупился Симеон. — Сергия я видал, — закончил он шёпотом.

— Иль вправду? — обрадовался боярин. — Теперь не пропадём! С преподобным нашим не пропадём. Он с худым не является. Моли Бога о нас дальше, батюшка Сергий! — Фома перекрестился и встал. — Ну, побредём, отец! Лепота кругом — око радует, а брюхо подлое урчит и радоваться не даёт.