— Что думает, не ведаю, а говорит, что не признает в Исидоре папского кардинала и легата, но видит в нём только то, чем был он и до Собора, — митрополита православного.

Пока разъезжал Исидор по Литве, проворный Альбергати, который из Венеции пошёл вместе с греками в Византию, уже успел всё пронюхать в Константинополе и примчался в Москву за получением нового великокняжеского вознаграждения.

Он рассказал, что в Константинополе решение Собора не приемлет множество как архиереев, так и мирян, что иные из подписавших унию раскаиваются, но что император твёрдо стоит за объединение Церквей.

Василий Васильевич выслушав, спросил, догадываясь, что, по обыкновению, Альбергати наиболее важное откладывает под конец:

— Ещё что скажешь?

Альбергати, так-то смуглый от природы, а теперь ещё и пропёкшийся до черноты под южным солнцем, понимающе осклабил белые зубы. Лазутчик опытный, он знал, что цена устному слову не велика. Письменная грамота- вот что заслуживает веры и награды. Он привёз соборное определение тех константинопольских архиереев, которые не приняли унию и на бумаге протестовали против неё. Вторая грамота была посланием афонских монахов «к князьям и властителям, святителям, священникам и прочим Господним людям христоименитым». Подписали её иноки трёх монастырей — Лавры, Ватопеда и Святого Павла. Они нарочито протестовали против унии, писали, что не примут еретических новшеств.

Во время беседы великого князя с Альбергати заглянул в палату Фёдор Басенок:

— Княже, просится владыка Авраамий зайти к тебе, поелику в отъезд приготовился.

— Зови, пусть зайдёт. А ты посиди, Альбергати.

За неделю безнуждной жизни в Москве Авраамий начал обретать прежний облик владыки: стал чреватее, смотрел смелее, шёл по палате к великому князю, громко постукивая по полу деревянным с серебряным завершием посохом.

— Ты пытал меня, великий князь, как Исидора-митрополита люд православный принимает. И то ты узнавал, отчего я от Холма на восток не свернул. Вот Холм-то я и вспомнил. Были мы там с митрополитом 27 июля, Исидор грамоту написал ко всем холмским старостам, воеводам, заказникам и всем православным. Увещевал он их не отнимать у одного подгородного попа церковного сада. Поп этот жил в девяти верстах от Холма, в селенье Столпье. Там стоит древняя башня, сиречь столп, и церковь во имя Спаса.

— Ну, и что из этого?

— То, что люд православный отнимал у попа землю за то, что тот призывал слушаться Исидора и унию Флорентийскую принять.

— Это, владыка, лишь словеса. — Василий Васильевич покосился на Альбергати. — Вот фрязин скажет тебе, что самое важное грамоту иметь.

— Грамоту? А я имею! — обрадовался Авраамий случаю. — Я переписал ту Исидорову бумагу себе, думал, может, в Суздале пригодится, если тамошние прихожане тоже будут кобениться, не станут на кислом хлебе причащаться. — Епископ запустил руку в глубокий карман подрясника и вытянул помятый листок, сложенный вчетверо, расправил его:- Вот пишет митрополит, уговаривает: «Нам сущим православным хрестьянам Ляхом и Руси, се бо ныне дал Бог — одина братья хрестьяне латянники и русь». Так он и пишет. А я хоть и взял грех на душу — «подписуюсь», мол, но в сомнении: одина ли братья-то?

— Владыка, поезжай покуда в Суздаль. Грамоту храни, если мне понадобится, доставишь её.

— По первому зову прибуду, государь! — заверил, уходя, Авраамий.

Василий Васильевич устало сказал Альбергати:

— И ты тоже иди, понадобишься, кликну.

Постепенно, день за днём, по сообщениям, пусть не всегда точным, иногда путанным или даже извращённым, удалось уяснить, чем занимается Исидор в своих православных и латинских епархиях. Но вот почему он медлит с приездом в Москву, об этом по-прежнему можно было только догадываться. Василий Васильевич пытался советоваться и с матерью, и с боярами — получалось что тут одно из двух: либо Исидор почитал московскую паству менее образованной и более простоватой, нежели изощрённую и переметчивую польско-литовскую, либонапротив, боялся явиться в Москву и не спешил нарочно чтобы дать духовенству и мирянам привыкнуть к мысли, что их пастырь теперь не только митрополит, но и папский кардинал, и посол его.

О приезде своём в Москву на этот раз Исидор оповестил загодя. Гонец доставил великому князю грамоту, скреплённую митрополичьей печатью, где сообщалось время прибытия и желание сразу служить молебен в Успенском соборе, а затем совершить литургию.

— Неужто сразу? — недобро удивился Василий Васильевич. — Что за спешка? Не вздохнувши, не поговоривши?

И ещё одна бумага была тут же приложена — грамота папы римского. Не без смущения отметил Василий Васильевич, что писана она удивительно учтиво и временами даже искательно: «Превысокому князю Василию Васильевичу Московскому и всея Русии великому Царю спасение и апостольское благословение». К восточной высокопарности ордынских ханов Василий Васильевич привык и знал ей истинную цену. Но тут — обращение самого непогрешимого папы, единственного наместника Бога на земле. Как понимать?

Говоря затем о «благословенном успехе Флорентийского Собора», папа счёл нужным подчеркнуть, что успех этот славен в особенности для России, ибо архипастырь её более других способствовал оному.

По мере чтения Василий Васильевич всё более настораживался, пока не без труда уразумел и скрытый смысл, и скрытую цель пространной грамоты. В самом конце её папа Евгений, сказав, что Исидор «крепчайше потрудился» на Соборе, предписывал великому князю Руси: «И того ради потребно есть помогати ему каждому во всех делах, а наипаче в сих делах, еже пристояние к достоинству и чину церковному, врученну ему; а твоё превысочайшее в Господе Иисуса Христа со многим желанием просим сего митрополита Исидора о оправдании и о добре церковном прежереченном да приимише его Бога ради и нас для, занеже то с желанием и со многим речением к тебе о нём призываем во всех вещах, а еже имаше видети от него о церковной пошлине пристояние, да будешь помощник ему усердно всею своею мышцею, еже будет хвала и слава от людей, а от нас благословение, а от Бога вечное дарование да имаше. А дано во Флоренции священства нашего в 9 лето».

Василий Васильевич непроизвольно сжал послание в кулак и, сдвинув брови, тяжело задумался.

Четыре века стоит в самом центре Руси православная Москва. Много она перевидела всякого. Нашествия татар и литовцев, голод и болезни, великие засухи и трусы земные… И каждый раз в те искусительные времена, связанные с приближением конца мироздания, бедствия и невзгоды казались запуганным людям несомненными указаниями на близость явления Антихриста. А в мартовские великопостные дни 1441 года многие убеждены были, что и впрямь Антихрист при дверех есть. Иные уж начали отсчитывать сроки. Выходило, что осталось сорок два месяца…