— Значит, ради меня?

— В столь же малой степени.

Уэймарш был уже близко, и Стрезер вполне мог прочесть кое-что на лице своего друга, хотя тот, казалось, никого и ничего не замечая, едва ли не намеренно смотрел в пространство.

— Значит, ради себя?

— Ни ради кого. Ни ради чего. Ради свободы.

— При чем тут свобода?

Стрезер уклонился от прямого ответа.

— Чтобы быть не хуже нас с вами. Но другим.

Она успела окинуть проницательным взглядом физиономию их спутника и, умея схватывать на лету, сразу все уловила:

— Другим — да! Только лучше!

Уэймарш выглядел уже не просто мрачно, а почти величественно. Он не сказал им ни слова, не удостоил объяснением своего отсутствия, и, хотя несомненно сделал из ряда вон выходящую покупку, в каком роде, им так и не довелось узнать. Он лишь прошелся грозным взором по гребням щипцовых крыш.

— Это называется — священный гнев, — позднее обронил Стрезер, и с тех пор — удобства ради — они стали пользоваться выражением «священный гнев» как термином, обозначая им периодические эскапады своего сурового друга. Правда, тот же Стрезер в конце концов пришел к выводу, что они и в самом деле возвышают Уэймарша. Но к тому времени мисс Гостри окончательно убедилась, что выше Стрезера ей быть не хочется.

Случаи, когда Стрезеру — ввиду изгнания из Милроза — предстояло наблюдать вспышки «священного гнева», повторялись с должной периодичностью, а пока ему пришлось находить наименования для множества других явлений. Пожалуй, никогда в жизни он, по собственному признанию, не поставлял такого количества дефиниций, как в тот, третий, вечер их краткого пребывания в Лондоне — вечер, который он провел, сидя бок о бок с мисс Гостри в театре, куда попал, не шевельнув для этого и пальцем, а лишь выразив искренний интерес. Она знала, в какой театр и на какую пьесу идти, как блистательно знала все, что за три истекших дня предлагала их вниманию, и в преддверии грядущего события ее спутник был до краев наполнен предчувствием захватывающих впечатлений, которые, независимо от того, будут ли они отфильтрованы его путеводительницей или нет, выходили за пределы его скромных возможностей. Уэймарш отказался пойти с ними: он заявил, что уже видел немало пьес задолго до того, как Стрезер составил ему компанию, — утверждение, не потерявшее силы, когда его друг, расспросив, выяснил, что видел он два спектакля и представление в цирке. Вопросы о пьесах, которые он видел, вызывали у Уэймарша еще меньшее желание отвечать, нежели вопросы о том, каких он не видел. Уэймарш хотел, чтобы ему напомнили названия первых, и Стрезер в недоумении спрашивал их постоянную советчицу, как быть, так как не знал названий последних.

Мисс Гостри пообедала со Стрезером в отеле; они сидели друг против друга за маленьким столиком с зажженными свечами под розовыми колпачками, и эти розовые колпачки, маленький столик и тонкий аромат, исходивший от дамы — такой тонкий, какого он еще никогда не вдыхал, — все это было для него штрихами невыразимо возвышенной картины. Он и прежде бывал в театре, даже в опере, бостонской, куда ездил с миссис Ньюсем, которую нередко сопровождал туда один, но перед этими посещениями не было ни обеда t^ete-`a-t^ete, ни красноватых бликов, ни тонкого благоухания, и теперь он с легкой грустью, но с тяжелым сердцем, спрашивал себя, а почему, собственно, не было. Точно так же совсем иное, нежели миссис Ньюсем, впечатление производил на него зримый облик сидевшей сейчас напротив дамы, чье платье с «низким вырезом» — кажется, так это называется, — открывавшим грудь и плечи, во всем отличалось от туалетов миссис Ньюсем, и чью шею облегала широкая пунцовая бархатка со старинным — несомненно старинным, и это только возвышало мисс Гостри в его глазах — кулоном. Миссис Ньюсем не носила платьев с низким вырезом, не обвивала шею широкой пунцовой бархаткой; но даже если бы она облачилась в такой наряд, ее усилия вряд ли послужили бы тому, чтобы в такой степени завладеть — он почти физически сейчас это чувствовал! — его воображением и обострить его восприятие.

Было бы нелепо со стороны нашего друга прослеживать, да еще во всех подробностях, какой эффект производила бархатка с подвеской на шее мисс Гостри, если бы сам он, по крайней мере на данный момент, не предался неконтролируемым ощущениям. Ибо как иначе назвать тот факт, что, на его взгляд, эта бархатка каким-то образом дополняла все черты его собеседницы — ее манеру улыбаться и держать голову, цвет ее лица, губы, зубы, прическу. Какое, собственно, дело мужчине, занятому мужским делом, до пунцовых бархаток? Стрезер ни за что не признался бы мисс Гостри, до чего ее бархатка ему нравится; тем не менее он не только ловил себя на том, что — пустое, глупейшее и, более того, ни на чем не основанное чувство! — бархатка ему нравится, но, вдобавок, взял ее за отправную точку для новых мысленных полетов — вперед, назад, в сторону. Ему внезапно открылось, что манера миссис Ньюсем драпировать шею говорила о столь же многом, сколько манера мисс Гостри украшать свою. Миссис Ньюсем надевала в оперу черное платье — очень красивое, он знал, что «очень» — с отделкой, которая, если ему не изменяла память, называлась рюшами. С этими рюшами у него было связано воспоминание, носившее почти романтический характер. Однажды он сказал ей — самая большая вольность, какую он когда-либо себе с ней позволил, — что в этих волнах шелка и всем прочем она похожа на королеву Елизавету, [10] и впоследствии ему, по правде говоря, показалось, что, выслушав от него эти нежности и приняв саму идею, миссис Ньюсем заметно утвердилась в своей приверженности к подобного рода оборкам. И теперь, когда он сидел здесь, ни в чем не препятствуя своему воображению, эта зависимость представилась ему чуть ли не трогательной. Трогательной, надо думать, она едва ли была, но в их обстоятельствах ничего иного между ними и не могло быть. Однако что-то между ними все же было, поскольку — это тут же пришло ему на ум — в городе Вулете ни один джентльмен его возраста не осмелился бы употребить такое сравнение по отношению к даме в возрасте миссис Ньюсем, которая была немногим моложе его.

Какие только мысли, откровенно говоря, не приходили сейчас нашему другу на ум! — хотя его летописцу за недостатком места удастся упомянуть, дай Бог, лишь сравнительно немногие. Ему, например, пришло на ум, что мисс Гостри, пожалуй, похожа на Марию Стюарт: Ламбер Стрезер обладал девственным воображением, которое на короткий миг могла ублаготворить подобная антитеза. Или ему пришло на ум, что он до сих пор ни разу — буквально ни разу — не обедал с дамой в публичном месте, перед тем как отправиться с ней в театр. Публичность этого места — вот что главным образом воспринималось Стрезером как нечто из ряда вон выходящее, чрезвычайное и что действовало на него почти так же, как на мужчину с иным жизненным опытом завоевание интимности. Стрезер женился — давно это было — очень молодым, упустив ту пору, когда в Бостоне молодые люди водили девиц в Музей; [11] ему казалось вполне естественным, что после многих лет сознательного одиночества, серой пустыни, которая двумя смертями — жены, а десять лет спустя и сына — пролегла в середине его жизни, он никого никуда не приглашал. Но прежде всего ему пришло на ум, что — в иной форме это прорезывалось и раньше — вид сидящих вокруг более, чем что-либо виденное прежде, помогает ему постичь суть дела, ради которого он приехал. Мисс Гостри также содействовала этому впечатлению: она, его приятельница, сразу выразила ту же мысль, и гораздо откровеннее, чем он сам себе признавался, выразила, бросив мимоходом: «Ну и сборище типов», чем невольно внесла полную ясность; правда, обдумывая ее слова — и пока он молчал на протяжении всех четырех актов и когда разговаривал в антрактах, — Стрезер переосмыслил их на собственный лад. Да, вечер типов, целый мир типов, и, сверх того, тут намечалась особая связь: фигуры, лица в партере и на сцене вполне могли бы поменяться местами.

У него было такое чувство, словно пьеса сама проникала в него вместе с обнаженным локтем его соседки справа — крупной, сильно декольтированной рыжей красавицы, которая нет-нет да, оборачиваясь к джентльмену с другого бока, обменивалась с ним двусложными репликами, звучавшими, на слух Стрезера, крайне эксцентрично и очень многозначительно, но, как ему казалось, имевшими мало смысла; по ту сторону рампы шел сходный диалог, который ему угодно было принимать за проявление самой сути английской жизни. Иногда он отвлекался от сцены и в такие минуты вряд ли мог сказать, кто — актеры или зрители — выглядели реальнее, и в итоге всякий раз обнаруживал между ними новые связи. Но как бы он ни рассматривал свою задачу, главным сейчас было разобраться в «типах». Те, кого он видел перед собой, как и те, что сидели вокруг, мало чем походили на типы, знакомые по Вулету, где, в сущности, были только мужчины и женщины. Да, именно эти два разряда, и всё — даже с учетом индивидуальных особенностей. Здесь же, помимо деления по личным особенностям и полу — что составляло группы, числом где больше, где меньше, — применялся еще целый ряд эталонов, налагаемых, так сказать, извне, — эталонов, с которыми его воображение играло, словно он разглядывал экспонаты в стеклянных витринах, переходя от одной медали к другой, от медных монет к золотым. На сцене как раз действовала женщина в желтом платье, видимо, из разряда дурных, ради которой некий славный, но слабый молодой человек приятной наружности в неизменном фраке совершал гадкие поступки. Вообще-то Стрезер не боялся желтого платья, хотя был несколько смущен сочувствием, которое вызывала в нем его жертва. Ведь он, напоминал себе Стрезер, вовсе не для того приехал, чтобы горячо сочувствовать — даже просто сочувствовать — Чэдвику Ньюсему. Интересно, спрашивал он себя, Чэд тоже неизменно ходит во фраке? Стрезеру почему-то очень хотелось, чтобы это было так — во фраке молодой человек на сцене выглядел еще привлекательнее; правда, Стрезер тут же подумал, что ему самому тоже (мысль, от которой чуть ли не бросало в дрожь!) придется — чтобы сражаться с Чэдвиком его же оружием — носить фрак. Более того, с молодым человеком на сцене ему было бы куда легче справиться, чем с Чэдвиком.

И тут при взгляде на мисс Гостри ему подумалось, что кое о чем она, возможно, все-таки наслышана, и она, стоило оказать на нее давление, подтвердила это, однако сказала, что мало доверяет слухам, а скорее, как в данном случае, полагается на собственную догадку:

— По-моему, я, если позволите, кое о чем догадываюсь в отношении мистера Чэда. Речь идет о молодом человеке, на которого в Вулете возлагают большие надежды, но который попал в руки дурной женщины, а его семья отрядила вас помочь ему спастись. Вы взяли на себя миссию вырвать его из рук этой женщины. Скажите, вы вполне уверены, что она причиняет ему вред?