Перед глазами мисс Гостри почему-то возникла груда золота, а в ушах зазвенело от ссыпающихся в кассу блестящих долларов.

— Что ж, вы делаете превосходное дело!

— Только не я! Я тут ни при чем.

Она нашлась не сразу.

— Как же еще назвать дело, за которое вас любят?

— О, нас не дарят ни любовью, ни даже ненавистью. Нас просто благодушно не замечают.

Она помолчала.

— Нет, вы не доверяете мне, — снова сказала она.

— Помилуйте! Я снял перед вами последний покров, обнажил тайное из тайных.

Она вновь посмотрела ему прямо в глаза, но тут же с нетерпеливой поспешностью отвела взгляд.

— Значит, ваше «Обозрение» не раскупают? Знаете, я этому рада. — И, прежде чем он успел возразить, воскликнула: — Нет, она не только большой человек, но человек большой нравственности!

Такое определение он принял всей душой.

— Думается, вы нашли верное слово.

Это подтверждение породило, однако, в ее мыслях в высшей степени странные связи.

— А как она причесывает волосы?

Стрезер рассмеялся:

— Восхитительно!

— Ну это ни о чем не говорит. Впрочем, не важно… Я и так знаю. Она носит их совсем гладко — живой укор всем нам. И они у нее прегустые, без единой седой пряди. Вот так.

Он покраснел: его покоробила натуралистичность, его изумила верность этого описания.

— Вы сущий дьявол.

— Разумеется. А кто же еще? Разве я не сущим дьяволом впилась в вас? Но вам не стоит беспокоиться: в нашем возрасте только сущий дьявол не наводит скуки и тоски, да и от него, голубчика, если по большому счету, не ахти как весело. — И тут же, не переводя дыхания, вернула разговор к исходной теме: — Вы помогаете ей искупать грехи — нелегкая задача, коль скоро за вами их нет.

— Напротив: за ней их нет, — возразил Стрезер. — А за мной — несть числа.

— Ну-ну, — саркастически усмехнулась мисс Гостри, — какую вы из нее делаете икону! А вы? Вы обобрали вдовицу с сиротами?

— На мне достаточно грехов, — сказал Стрезер.

— Достаточно? Для кого? Или для чего?

— Для того, чтобы быть там, где я есть.

— Благодарю вас!

Их прервали: какой-то джентльмен, пропустивший часть спектакля и теперь вернувшийся к концу, протискивался между коленями сидящих и спинками кресел предыдущего ряда; воспользовавшись этим вторжением, мисс Гостри успела, пока вокруг не зашикали, сообщить в заключение, какой смысл извлекла из их беседы.

— Я так и знала, — заявила она, — вы что-то от меня утаиваете.

Это заключение, в свою очередь, побудило обоих по окончании спектакля замешкаться, словно им нужно было еще многое друг другу сказать, и они, не сговариваясь, пропускали остальную публику вперед — в их интересах было переждать. Спустившись в вестибюль, они увидели, что вечер кончился дождем, тем не менее мисс Гостри не пожелала, чтобы ее спутник провожал ее домой. Пусть просто наймет ей кеб: дождливыми лондонскими вечерами она, после бурных развлечений, любит возвращаться в кебе одна, думая свои думы. Это ее золотые мгновения, призналась она, мгновения, когда она накапливает силы. Заминка с разъездом, борьба за кебы у входных дверей давала повод присесть на банкетку в глубине вестибюля, куда с улицы не долетали порывы ледяного промозглого ветра. И здесь приятельница Стрезера вновь не обинуясь заговорила с ним о предмете, который давно уже беспрестанно занимал его собственные мысли:

— А ваш друг в Париже к вам расположен?

От подобного вопроса — да еще после перерыва — он невольно вздрогнул.

— Пожалуй, нет. Да и с какой стати?

— С какой стати? — повторила мисс Гостри. — Вы, конечно, обрушитесь на него. Но из-за этого необязательно рвать отношения.

— Вы видите в моем деле больше, чем я.

— Разумеется. Я вижу в нем вас.

— В таком случае, вы видите во мне больше…

— Чем вы сами? Вполне вероятно. Это право каждого. Но я все возвращаюсь мыслью, — добавила она, — к тому, как повлияла на вашего юного друга его среда.

— Его среда? — Стрезер не сомневался, что сейчас способен представить себе эту среду много лучше, чем три часа назад.

— Вы уверены, что ее влияние может быть только к худшему?

— Для меня это исходная точка.

— Да, но вы исходите чересчур издалека. А о чем говорят его письма?

— Ни о чем. Он обходит нас вниманием — или жалеет. Попросту не пишет.

— Вот как. Тем не менее в его положении, учитывая некоторые особенности, существуют две возможности. Одна — опошлиться и очерстветь душой. Другая — развить себя и изощрить до тонкости.

У Стрезера округлились глаза: это было для него новостью.

— Изощрить до тонкости?

— О, — произнесла она ровным голосом. — Утонченность ума и вкуса воистину существует.

То, как она это сказала, настроило Стрезера на веселый лад, и, взглянув на нее, он рассмеялся:

— В вашем случае безусловно.

— Но в некоторых своих проявлениях, — продолжала она тем же тоном, — он, пожалуй, зарекомендовал себя с дурной стороны.

Тут было над чем подумать; Стрезер сразу посерьезнел.