— Случилось что-то чрезвычайное? — спросил Стрезер после минутной паузы. — Почему она вдруг решилась? Непредвиденные известия из дома?

Уэймарш — так, по крайней мере, ему показалось — взглянул на него жестче обыкновенного.

— Непредвиденные? — Уэймарш заколебался, но тут же проявил обычную твердость: — Мы покидаем Париж.

— Покидаете? Так внезапно?

Уэймарш был иного мнения:

— Вовсе не так уж внезапно. Впрочем, цель визита миссис Покок — объяснить, что никакой внезапности тут нет.

Стрезер не знал, есть ли у него хоть один козырь или иная карта, которая могла бы сойти за таковой, но все равно сейчас им — впервые в жизни — владело такое чувство, будто он побеждает в этой игре. Интересно, подумалось ему, не так ли чувствует себя — вот забавно! — прожженный нахал?

— Я с огромным удовольствием, уверяю вас, выслушаю любые объяснения. И буду очень рад принять Сару.

Мрачное сияние в глазах его приятеля стало сумрачней, но Стрезера поразило иное — как мгновенно оно вновь угасло. Оно было неотделимо от прежнего сознания милрозского адвоката и теперь, как, возможно, выразился бы Стрезер, утопало в цветах. И ему было жаль, право, жаль этого так хорошо знакомого, милого сердцу мрачного сияния! Что-то прямое и простодушное, что-то тяжелое и порожнее ушло вместе с ним, что-то, отличавшее для него его друга. Уэймарш не был бы его другом без этого нет-нет да разгоравшегося священного гнева, без права на священный гнев — неоценимо важных для Стрезера как повод для милосердия, — которые тот рядом с миссис Покок, видимо, утратил. Стрезеру вспомнилось, как в самом начале их пребывания в Париже, У эймарш на этом самом месте заявил ему серьезно и непреклонно свое зловещее: «Бросьте это!» — и, вспомнив, ощутил, что вот-вот выплеснет на него нечто такое же.

Уэймарш отменно проводил время — факт, который не укладывался у Стрезера в голове, — проводил здесь, в Париже, в обстановке, которую менее всего одобрял; и это ставило его в ложное положение, из которого не было выхода — по крайней мере, в благородной манере. Впрочем, то же самое происходило со всеми — Стрезер не был исключением, — а потому вместо того, чтобы держать ответ по существу, Уэймарш направил свои усилия на разъяснения:

— Нет, я не еду прямо в Соединенные Штаты. Мистер и миссис Покок, как и Мэмми, собираются, прежде чем вернуться домой, еще куда-нибудь прокатиться, и мы уже несколько дней обговариваем совместное путешествие. Мы решили объединиться, а затем, в конце следующего месяца, все вместе плыть домой. Ну а завтра мы отбываем в Швейцарию. Миссис Покок соскучилась по природе. Здесь ее явно недостает.

Он держался по-своему превосходно: ничего не утаивал, во всем признавался и разве только предоставлял приятелю дополнять некоторые отсутствующие связи.

— Что, в телеграмме миссис Ньюсем содержится указание дочери: «Бросьте это»?

Такой вопрос явно задел Уэймарша, и он постарался ответить как можно благороднее:

— Я ничего не знаю о телеграммах миссис Ньюсем.

Глаза их встретились, сверля друг друга, и за несколько мгновений между ними произошло много больше, чем мог вместить такой краткий срок. Произошло следующее: взгляд Стрезера, который он вперил в своего друга, утверждал, что не верит ему, а отсюда проистекало и все остальное. Да, Уэймарш, несомненно, знал, что было в телеграммах миссис Ньюсем, — иначе зачем бы этим двоим обедать вместе у Биньона? Этим двоим! Стрезеру почти казалось, что не Саре, а миссис Ньюсем его друг давал там обед, и в результате был уверен, что она, пожалуй, не только знала, но скорее всего поддерживала и благословляла их действия. Перед его мысленным взором пронеслись телеграммы, запросы, ответы, условные знаки, и он ясно представил себе, на какие траты эта оставшаяся в Вулете леди в своем возбужденном состоянии готова была пойти. Не менее живо всплывало в его памяти, во сколько обходились ей подобные взрывы, которые за долгое их знакомство он много раз наблюдал. А она, совершенно очевидно, была сейчас возбуждена, и Уэймарш, воображавший, что стоит на собственных ногах, лишь плыл в созданной ею атмосфере. Само упоминание о данном ему поручении говорило Стрезеру о ее направляющей руке, которую он к этому времени достаточно хорошо чувствовал, и ничто не снимало необходимости принимать это во внимание.

— Вы не знаете, — спросил он, — не получила ли Сара из дома указаний поинтересоваться, не захочу ли я также поехать в Швейцарию?

— Я совершенно не в курсе ее личных дел, — отвечал Уэймарш, — хотя полагаю, Сара следует принципам, которые я высоко уважаю.

Это прозвучало весьма решительно, но в той же манере — так, словно, произнося подобные утверждения, адвокат из Милроза несколько досадовал на себя. Стрезер же все больше и больше чувствовал — Уэймарш знал, и во всех подробностях, то, что на словах отрицал, и в наказание за это уже вторично обрек себя на заведомую ложь. В более фальшивое положение — для данного человека — карающий ум себя поставить не мог! И кончил он тем, что с трудом выдавил из себя фразу, которой месяца три назад непременно бы поперхнулся:

— Миссис Покок, наверное, сама с готовностью ответит на любые поставленные вопросы. Только, — продолжал он, — только… — И запнулся.

— Что «только»? Только не задавайте их чересчур много?

Уэймарш принял непроницаемый вид, но слово уже вылетело, и — тут уж он ничего не мог поделать! — залился краской.

— Только не делайте ничего такого, о чем потом пожалеете.

Он смягчает удар от чего-то другого, подумал Стрезер, что вертится на языке; в этом был шажок к откровенности, а, следовательно, голос искренности. Уэймарш снизошел до просительной ноты, и для нашего друга это мгновенно все изменило и возродило. Их вновь связали отношения, какие были в то первое утро в салоне Сары, когда ее навестила мадам де Вионе; и в итоге прежнее доброе чувство охватило обоих. Только теперь тот отклик, который Уэймарш тогда считал само собой разумеющимся, удвоился, удесятерился. И это вылилось наружу, когда адвокат из Милроза вдруг сказал:

— Мне ведь нет нужды заверять вас, что я надеюсь, вы тоже поедете с нами.

И эти его экивоки и чаяния тотчас обернулись в сознании Стрезера выражением трогательной простоты.

Он похлопал приятеля по плечу и, поблагодарив его, обошел молчанием вопрос о совместной поездке с Пококами; он выразил удовольствие, что видит Уэймарша полным сил и вполне независимым, и тут же стал прощаться.

— Мы, разумеется, до нашего отъезда еще увидимся с вами, а пока я крайне признателен вам за то, что вы с таким тактом меня обо всем предупредили. Я погуляю здесь во дворике — милом дворике, который каждый из нас исходил вдоль и поперек, мысленно проходя через наши полеты и падения, наши колебания и порывы. Я никуда отсюда не уйду и буду с нетерпением и волнением — пожалуйста, передайте ей это — ждать Сару, пока она не соизволит сюда пожаловать. Можете без боязни оставить меня с нею один на один, — рассмеялся он. — Уверяю вас: я не обижу ее. И не думаю, что она обидит меня. Я достиг того состояния, когда убытки уже сняты со счетов. К тому же этовряд ли вас беспокоит, — нет, нет, не надо объяснений! С нами, право, все хорошо так, как есть: и в этом путешествии мы оба достигли успеха — каждый в той степени, какая была ему уготована. То, чем мы были, нас не устраивало, и нам удалось, принимая во внимание все обстоятельства, превозмочь себя очень быстро. Надеюсь, вы получите бездну удовольствия.

Уэймарш устремил на него взгляд как-то снизу вверх, словно уже стоял у подножия Альп:

— Не знаю, стоит ли мне ехать.

Это говорила совесть Милроза, и говорила голосом Милроза, но как слабо, как тускло он прозвучал! Стрезеру вдруг стало жалко Уэймарша, и он подумал, что надо поднять ему дух.

— Напротив, непременно поезжайте… поезжайте туда, куда сможете. Это бесценное время, и в нашем возрасте оно может уже не повториться. Не дай вам Бог потом в Милрозе сказать себе, что у вас недостало решимости. — И, так как Уэймарш с удивлением воззрился на него, добавил: — Берите пример с миссис Покок. Не подводите ее.