— Не подводить ее?

— Вы очень ей помогаете.

Уэймарш воспринял это как констатацию факта — несомненного, но чем-то не слишком приятного, а потому допускающего иронию.

— Да, все-таки больше, чем вы.

— Что ж, вам тут и карты в руки. К тому же, — сказал Стрезер, — я тоже по-своему вношу кой-какую лепту. Я знаю, что делаю.

Уэймарш, уже стоя в дверях, бросил на приятеля из-под полей своей умопомрачительной шляпы, которую так и не снял, последний взгляд, мрачный, предостерегающий:

— Я тоже, Стрезер! Не промахнитесь, Стрезер!

— Знаю, вы хотите сказать: «Бросьте все это!»

— Бросьте все это!

Но призыв его утратил былую силу — от нее ничего не осталось, она вся вышла — вышла, как вышел из комнаты он сам.

Чуть ли не первое, чем, как ни странно, час спустя принимая Сару, поделился с гостьей Стрезер, была четко сформулированная мысль, что их друг утратил качество, в высшей степени его отличавшее. Стрезер имел в виду его благородные манеры. Казалось, их дорогой соотечественник пожертвовал ими ради иных достоинств, преимущество которых, естественно, было дано оценить лишь ему самому. Возможно, он попросту находился в лучшем физическом состоянии, чем во время первой поездки в Европу. Объяснение крайне прозаичное, несколько курьезное и даже вульгарное. И, к счастью, если уж касаться этого пункта — здоровье само по себе важнее любых манер, какими, можно подозревать, Уэймарш за него заплатил.

— Три недели вашего присутствия здесь, дорогая Сара, — набрался решимости Стрезер, — послужили ему во благо больше, чем все его долгие годы, вместе взятые.

Тут, что и говорить, требовалась решимость, потому что в данных обстоятельствах такого рода высказывание звучало комично, а то, как Сара приняла его, всерьез считая, что ее появление многое изменило, было еще комичнее. Ее появление выглядело и впрямь весьма комично — настроение, в котором она сюда явилась, раз уж явилась, налет таинственности, постепенно рассеивающийся за то время, что они сидели в salon de lecture, где он не раз вел с Уэймаршем жаркие споры, утратившие за последние недели прежний пыл. Своим приходом сюда она совершила поступок, чуть ли не подвиг, и эта истина теперь в полной мере открылась нашему другу, хотя он уже до того, живо во все вникая, сам до нее дошел. Время в ожидании Сары он провел, как и обещал Уэймаршу, во дворике, прохаживаясь взад и вперед и обретая в этом движении ясность в мыслях, которая, как ему казалось в тот момент, помогала осветить всю картину. Сара решилась на этот шаг, чтобы за неимением прямых улик показать, будто не сомневается в нем, и затем сообщить своей матери, как она ценою унижения облегчала ему путь. Правда, сомнение все же было — сомнение, не воспримет ли он ее усилия в обратном смысле, о чем, возможно, предостерегал Уэймарш, весьма сдержанно отнесшийся к ее намерению. Во всяком случае, он, безусловно, оказал на нее сильное воздействие, разъяснив, насколько важно не давать их общему другу повода к недовольству. Сара прислушалась к этим аргументам и теперь сидела перед Стрезером, стараясь соответствовать высоким идеалам. Свою верность им она выражала тем, с какой неподвижностью — прямо и на расстоянии вытянутой руки — держала за длинную ручку зонтик, словно отмечая место, куда водрузит свой стяг; выражала рядом предосторожностей, которые приняла, чтобы не казаться нервной, выражала агрессивной паузой, заполненной молчаливым ожиданием того, что предпримет Стрезер. Впрочем, сомнения исчезли с того момента, когда он убедился, что Сара явилась не для того, чтобы что-то предлагать, а с тем, чтобы показать, чего от него ждет. Она явилась принять его капитуляцию, Уэймаршу же предлагалось разъяснить ему, что иного и не предполагается. Уже на этой предварительной стадии Стрезер многое увидел, но одно видел особенно ясно: их заботливый друг не сумел оказать всей помощи, которая на него возлагалась. Правда, он призвал Стрезера быть с миссис Покок очень мягким, даже благодушным, и, расхаживая по дворику до прибытия гостьи, Стрезер старательно обдумывал различные способы использовать этот совет. Трудность заключалась в том, что благодушие никак не вязалось с истинным проникновением в положение вещей. Если она желала, чтобы он им проникся — а все кричало в голос, что такова ее цель, — ей нужно было добиваться этого любой ценой. Проникнуться он проникся — только по-своему и слишком многим сразу. Стало быть, ей нужно было выбрать что-то одно, необходимое ей.

Наконец она определилась, и, когда это произошло, оба сразу почувствовали, что попали в самую точку. Теперь годилась любая тема; Стрезер упомянул, что Уэймарш его бросает, тогда миссис Покок объявила: она имеет такое же намерение — и скачок к полной ясности свершился мгновенно. Свет стал таким ярким, что в его ослепительном сиянии было уже, пожалуй, не различить, кто из них двоих первый ускорил ход событий. Выпорхнувшее слово было равным образом на языке у обоих, но, сорвавшись, прозвучало полной неожиданностью — словно что-то разбилось и разлилось, со звоном и плеском упав на пол. От Стрезера требовалась капитуляция в форме обязательства оправдаться в двадцать четыре часа.

— Он поедет немедленно, если вы ему скажете. Он заверил меня честью, что поедет.

Это было сказано в порядке — или в нарушение порядка — обсуждения хода вещей, касавшихся Чэда, после того как они совершили помянутый скачок. И потом повторялось неоднократно в течение всего времени, которое понадобилось Стрезеру, чтобы почувствовать, насколько он тверже в своих убеждениях, чем ему самому казалось, — времени, в течение которого он с трудом сдерживался, чтобы не сказать: подобное заявление со стороны ее брата его, мягко говоря, крайне удивляет. Она уже вовсе не была смешной — она была поистине стальной, и он тотчас почувствовал, в чем ее сила — в силе блюсти свою выгоду. Он не сразу понял, как благородно и подчеркнуто дружески она действует. Исключительно из интересов более высоких и чистых, чем желание сохранить свое ничтожное парижское благополучие. О нет! И это лишний раз подтверждало то, о чем он и без того догадывался — она действовала под нравственным давлением своей матери и его подкрепляющей цели. Оно поддерживало Сару, укрепляло ее, и ему вовсе не было нужды ей сострадать. И еще одно ему стало бы ясно, если только он того захотел бы: коль скоро миссис Ньюсем оказывала на события столь стойкое нравственное влияние, наличие этого влияния было почти равнозначно ее присутствию здесь. Не то чтобы он чувствовал, будто имеет дело непосредственно с самой миссис Ньюсем, но она — несомненно — словно была тут, рядом. Словно так или иначе доставала его духовно, и ему приходилось все время на нее оглядываться. Он же никак ее не доставал, она оставалась для него недосягаемой, он имел дело только с Сарой, которая, по всей очевидности, не слишком с ним считалась.

— Что-то явно произошло между вами и Чэдом, — вдруг сказал он, — и, думается, я вправе об этом знать. Неужели, — улыбнулся он, — Чэд сваливает все на меня?

— А вы отправились в Париж, — парировала она, — чтобы свалить все на него?

Ответ на это обвинение занял у него всего секунду.

— Да-да, именно так. Касательно Чэда, я имею в виду. Все так, как он сказал… что бы он ни сказал. Я приму все… все, что он свалит на меня. Только прежде я должен еще раз увидеться с ним.

Она было замялась, но тут же справилась с собой.

— Вот как? И вам совершенно необходимо еще раз свидеться со мной?

— Разумеется. Если мне необходимо дать вам свои заверения — по какому бы ни было делу.

— И вы полагаете, — возразила она, — я буду приходить к вам вновь и вновь, чтобы подвергаться унижению?

Он остановил на ней долгий взгляд:

— Вы получили указание от миссис Ньюсем полностью и окончательно порвать со мной?

— Какие указания дала мне миссис Ньюсем, с вашего позволения, мое дело. Вы превосходно знаете, какие она дала вам и что последует для вас из того, каквы их выполняли. Во всяком случае, вы превосходно понимаете — возьму на себя смелость заявить, — что если я не стану выдавать себя, тем паче не стану выдавать и миссис Ньюсем.

У нее вырвалось больше, чем ей хотелось; правда, она вовремя спохватилась, но, судя по цвету ее лица, с минуты на минуту Стрезеру предстояло услышать все до конца. И он вполне осознавал, насколько ему важно услышать все до конца.

— Как прикажете назвать ваше поведение, — разразилась она, словно поясняя, — как назвать ваше поведение иначе, чем оскорбительным для таких женщин, как мы? Я имею в виду, что вы поступаете так, словно сомневаетесь, перед кем — нами или некой иной особой — должно быть у него чувство долга.