Я подумал, что нужно добраться до двери, но не смог сориентироваться – она мелькнула надо мной, когда мы падали носом вниз, а через секунду меня отбросило на приборную доску. Я был в шоке и все еще никак не среагировал. А ледяная вода постепенно и бесшумно уже стала проникать во все щели.

Несколько секунд гробовой тишины – и снова заработал автомат. Пули, чуть не задевая меня, пробивали внутреннюю часть корпуса, разбивали стекло над моей головой. Мне казалось, что стреляющий видит меня и бьет прицельно, точно, наверняка. Я старался как можно глубже спрятать голову в прибывающую ледяную воду. Наконец, удары пуль и тяжесть воды сделали свое дело – мертвая туша вертолета потеряла равновесие, наклонилась вперед, на секунду замерла в этом положении и, соскользнув с верхушек рифов, камнем пошла на дно.

Среди любителей «черной» тематики в разговорах за столом для бриджа бытуют два устойчивых убеждения. Во-первых, утверждают, что мужчина в момент повешения испытывает оргазм. Во-вторых, считается, что утонуть – это спокойная, легкая и чуть ли не приятная смерть.

Пока что не могу поделиться впечатлениями о пребывании на виселице, но могу разочаровать будущих утопленников: это один из самых ужасных видов смерти. Я знаю о ней не понаслышке. Я тонул по-настоящему, и воспоминания об этом, поверьте, не доставляют мне удовольствия.

Голова мгновенно распухла, как будто в нее накачали сжатый воздух, уши и глаза страшно болели. Нос, рот и желудок были переполнены морской водой, а легкие, накачанные бензиновыми парами, казалось, готовы были разорваться. Наверное, в этот момент мне было бы гораздо приятней опустить голову в воду и погасить этот жуткий пожар в легких одним глотком спасительной воды. Но я не думал об удовольствиях.

Проклятые двери заклинило. Их трудно было в этом винить, учитывая, что корпус ударился сначала о скалы, а потом о морское дно. Я толкал их, тянул, бился о них кулаками и всем телом. Безрезультатно. Кровь стучала мне в уши, ребра вдавливались в легкие, и смерть была близка, как идея христианского смирения добровольцу-санитару в негритянском лепрозории.

Я оперся ногами о приборную доску, ухватился за ручку двери и дернул ее, сознавая, что, скорее всего, это будет последнее усилие в моей жизни. Дверь не дрогнула, зато ручка осталась у меня в руках, в то время как сам я, словно выброшенный катапультой, перелетел в глубину наполненного водой салона. Легкие уже не выдерживали. Я решил, что лучше смерть, чем эта затянувшаяся агония, отхаркнул сквозь наполненный водой рот использованный воздух и чуть было не поддался соблазну сделать следующий вдох уже под водой. Но сдержался. Сделав шаг вперед, я прижался затылком к холодной стенке салона, стараясь, чтобы верхняя часть моего тела максимально выступала из воды, и набрал полные легкие воздуха.

Он был вязкий и ядовитый. Он состоял наполовину из паров бензина и масла, а наполовину из продуктов моей жизнедеятельности (вернее, моего умирания), и все же это был воздух.

На протяжении моей карьеры я дышал самым разным воздухом: морским ветром Атлантики и тяжелыми от благоуханий ароматами Эгейского моря, острым запахом норвежских сосен и пьянящей, как шампанское, дыхательной смесью высокогорных Альп. И все же любой из этих вариантов не был так восхитителен, как несколько глотков удушающей смеси азота, углекислого газа, паров бензина и масла, подаренных мне судьбой в глубине чудом не пострадавшей от пуль хвостовой части вертолета. Я дышу – следовательно, существую.

Я вдохнул шесть раз, пытаясь погасить сжигающее меня изнутри пламя и уменьшить давление в ушах, и двинулся как можно дальше в глубь корпуса. Здесь вода достигала груди.

Сделав несколько движений рукой, я попытался определить, сколько еще осталось воздуха, как быстро прибывает вода и как много, вернее, как мало у меня времени. Сделать это в абсолютной темноте было не так просто. И все же я вычислил, что, учитывая повышенное давление, смогу оставаться в живых еще десять – пятнадцать минут.

Передвинувшись в левую часть корпуса, я втянул в легкие очередную порцию воздуха, после чего погрузился в воду и двинулся вперед, чтобы проверить дверь для пассажиров, расположенную в двух метрах за креслом пилота. Если мне удастся ее открыть, это будет настоящим подарком судьбы.

Воистину сегодня судьба благоволила ко мне. Я сразу же нашел ее, то есть не судьбу, а дверь, вернее, даже не дверь, а то место, где она должна была находиться. Выход был свободен. Удар, заклинивший правую дверь, «с мясом» вырвал левую. Я вернулся в мою кислородную камеру, чтобы минуту отдохнуть. К сожалению, воздух показался мне уже не таким вкусным, как в предыдущий раз. Вот что значит отсутствие ажиотажа.

Теперь, зная, что я могу покинуть корпус вертолета в любой момент, я перестал торопиться. Наоборот. Я был уверен, что там, наверху, меня ждут люди с оружием в руках. Опыт общения с этими людьми подсказывал мне, что они не будут очень спешить с отплытием; если среди них есть кто-то непоследовательный и недобросовестный, значит, я знаком не со всеми. Они справедливо считают, что работа, выполненная наполовину, – это только начало новой, не менее важной работы. Наверняка они прибыли на лодке, которая сейчас, после удачного расстрела, находится точно над тем местом, где затонул вертолет. Моя голова, показавшаяся над поверхностью моря, станет для них сигналом к успешному завершению операции.