Если же говорить о человеческих качествах Вашего сына, то Саша — из тех ребят, которые многим педагогам не кажутся легкими: он молчалив, сдержан и, пожалуй, необщителен; в то же время остальные юноши не шумно, а как-то углубленно и прочно группируются вокруг него. Ценил я в Саше и чувство собственного достоинства — не петушиное, а настоящее, не по годам спокойное и зрелое.

Шлю Вам, уважаемые родители Саши Куницына, пожелания самого крепкого здоровья и успехов в Вашем труде на благо Родины.

Если станет что-нибудь известно о Сашиной судьбе — не сочтите за труд сообщить мне по тому же адресу. В январе, правда, я обычно гощу у сестры в Москве — главпочтамт, до востребования, а с июня по август живу у другой сестры по адресу: г. Оренбург, переулок 3-й Садовый, дом 18, Зарапиной Зое Авксентьевне, для меня.

Сам я уже не вояка, получил в Восточной Пруссии контузию, да и семья моя вся погибла — вот и катаюсь по свету, как моток ниток, от сестры к сестре.

С уважением, подполковник запаса

Михнев Федор Авксентьевич.

Высылаю Вам начатую тетрадку-дневник Саши. Отправка на фронт была для четвертой роты внезапной, сборы — короткими. Тетрадка осталась под Сашиной подушкой; я хранил ее у себя наряду с многими дорогими для меня документами воинского прошлого. Хочу верить, что Саша найдется и продолжит дневник, начатый в великие и страшные дни».

Спустя две-три недели я был в школе почти своим. Темным ранним утром, дожевывая на бегу пирожные из предрассветных снов, спешил я к трамваю номер девять, выдавливаясь из него через пятнадцать минут, как выдавливается паста из тюбика, на углу Воровского и Дмитриевской, где хлебный магазин.

Над входом в магазин висело загадочное изречение, тайну которого мы всем классом разгадывали два года и четыре месяца. Вывеска гласила:

«Потолстеть скорее

чтобы надо есть побольше сдобы».

Было похоже, что связь между двумя строчками все-таки существует, но озадачивало: «чтобы надо есть!». Вывеска интриговала и веселила. Она встречала нас по утрам и предвосхищала дни наши, исполненные веселья и тайн.

Осенило Зюню, прозванного за небольшой рост Махой, стихи просто неверно расположили, а надо было так:

«Потолстеть скорее чтобы.

Надо есть побольше сдобы!»

Махе воздали должное, но жить стало скучнее.

Девчонки-то не скучали. Они влюблялись. Правда, в кого бы они ни были влюблены, все они — во всяком случае, то большинство, которое способно было влюбляться — как бы выполняя обязательную программу, было влюблено в Игоря К. Это был воспитанный мальчик, высокий, тоненький и миловидный, и к тому же сын известного поэта.

Игорь часто приглашал нас к себе (к другим мы ходили без приглашений), но в этом доме нам было несвободно: сковывали темные красивые кресла, изысканная любезность родителей и даже то, что Игорь хвастал привезенной отцом из-за границы, невиданной доселе игрой, которая называлась пинг-понг. Отец позволял нам в нее поиграть — в гостиной, на раздвижном обеденном столе — и щелчки целлулоидного шарика о блестящую поверхность черного полированного стола казались мне тайным символом аристократизма.

Игорю, пожалуй, и самому было в тягость амплуа мальчика из хорошей семьи, и он тянулся к компании, в центре которой мрачно блистал Фред Л. Этот был забияка, знал толк в девчонках, был с ними грубоват, пытался обучать их курению и другим предосудительным вещам.

К кому тянулся я? Я тянулся ко всем.

«Сегодня отправил письмо домой — и вот уже вечер, и были занятия до седьмого пота, и мертвый час, и строевая, и ужин, а меня все еще гложет недовольство собой, своей дурацкой стеснительностью. Хочется сказать маме такие слова, от которых сразу разгладились бы ее морщины, прояснился взгляд — а сажусь писать... Как же, наверное, трудно придется мне в жизни! Впрочем, это началось в школе — когда я не мог заставить себя читать стихи с выражением. Ощущение противное: и знаю, что надо, и заставить себя не могу.

Кстати, замечал эту черту и в Андрюшке. Поручить ему какой-нибудь пустяк, если это связано с устным общением — невозможно, никакими уговорами не заставишь. Набычится, закроется, а причину — стесняюсь! — никогда не скажет.

Глаза слипаются. Завтра походные учения. Лягу, помечтаю».

Еще тогда, в первый день, подлетела ко мне бойкая девочка с большими, как бы удивленными глазами и роскошной черной косой. «Откуда вы, да кто вы, да на чем играете, и как вас зовут?».

В последующие дни она не подходила, но зато на уроках время от времени оборачивалась в мою сторону и как-то странно в упор смотрела, еще больше обычного, почти неестественно расширяя глаза. Так продолжалось два или три месяца.

Затем события обрели стремительность. Я спросил Фреда, что бы могли означать загадочные взгляды, посылаемые с первой парты, — и услышал ответ, который хотел услышать: «Лилька тебе строит глазки. Все уже давно привыкли, а ты — будто слепой!..». — «Что же я должен делать?» — спросил я и снова услышал ответ, который хотел услышать: — «Предложи ей дружбу, и немедленно».