В универсаме, раскаленном жарким весенним солнцем и лишенном какой бы то ни было вентиляции, стояла невыносимая духота и было полно народу.

Злые, недовольные люди метались от прилавка к прилавку в поисках чего-нибудь.

Ни мяса, ни кур, ни колбасы в магазине не было. Люди толпились около контейнера с расфасованным фаршем и торопливо набивали этим серо-белым, непонятно из каких частей туши сделанным месивом свои тележки. Из гастрономического отдела через весь магазин тянулась длинная очередь.

— Что дают? — задала я пожилой женщине ставший таким привычным последнее время вопрос и к своей радости услышала:

— Сыр!

— Сыр?! — не поверив, переспросила мама.

— Да, сыр! Постоим?

— Конечно! Он так редко бывает!

Для нас давно уже потеряло смысл название сортов сыра: голландский, эдемский, российский. Все названия слились в единое понятие безвкусной резинообразной массы под общим названием «сыр».

Мы встали в очередь. Самодовольная продавщица с лицом, про которое говорят «щеки со спины видать», небрежно кидала в окошко по пять-шесть кусков сыра. Люди протягивали к этим кускам свои руки, пытаясь поймать их, кто на лету, кто схватить с лотка. Но те, кто стоял уже впереди, стояли, как говорится, «насмерть». Они с силой отталкивали тех, кто пытался через их головы дотянуться до сыра, и только набив свои тележки, отъезжали, уступая место «для боя» следующим.

Очередь двигалась очень медленно. Вдруг окно закрылось. Все будто замерло. Свалка у окошка прекратилась. Прошло пять, десять, пятнадцать минут.

Окошко не открывалось. Люди стояли терпеливо, в жуткой духоте, обливаясь потом, как безмолвное стадо. Кто-то попытался вдруг что-то сказать, чем-то возмутиться, но его никто не поддержал. Люди привыкли молчаливо ждать, и они ждали. Чьи-то два малыша, подружившиеся между собой за эти двадцать минут, взяли с полки «сопутствующих товаров» красный пластмассовый трактор и катали его по полу. Люди тупо и безучастно наблюдали за их игрой. Одна женщина рассказала анекдот: «Приходит сын со школы домой, а мать его спрашивает: „Ты руки с мылом мыл?“ „Да“, — отвечает сын. „Ну, тогда чай будешь пить без сахара“». Почему-то никто не засмеялся. Так прошло тридцать пять минут.

Вдруг я услышала позади себя знакомый стук отцовской палки, на которую он опирался, с трудом передвигая свои больные после ранения ноги. Звеня наградами, он двигался, как статуя командора, по направлению к очереди.

— Я волновался, не случилось ли с вами чего-нибудь! Почему так долго?

— Да вот ждем 35 минут, — ответила я, — пока окно «с сыром» откроют.

Отец подошел к окну и с силой постучал в него своей палкой. Окно открылось и в нем показалось все то же лицо.

— Чего стучите? Фасуем сыр! Мы не автоматы! Подождете!

— Вы почему над людьми издеваетесь в такой праздник? — прохрипел отец. — Кто дал вам такое право?!

Продавщица что-то грубое парировала в ответ отцу.

Люди, униженные в такой большой праздник очередью и грубостью продавщицы, воодушевленные решительностью бывшего фронтовика, вдруг зашумели. Но голос толстомордой продавщицы перекрыл всех:

— Чего орете? Сидели бы дома в свой праздник и нам бы дали отдохнуть! Шляетесь по магазинам, никак не нажретесь!

Я увидела, как рука отца судорожно потянулась в карман пиджака за валидолом. Он не воспользовался своей льготой инвалида войны без очереди взять сыр и молча, стуча палкой и звеня орденами, направился к выходу.

Мы с мамой, поддавшись общему ажиотажу, схватили четыре больших куска сыра. Встав со своей добычей в очередь уже в кассу, я вдруг на миг ощутила чувство радости и победы. Что это со мной? Отчего мне так легко и хорошо на сердце! Ах да, сыр!

Я окинула взглядом очередь: люди, стоявшие в кассу с тележками сыра, измордованные, уставшие и потные, улыбались! Они были счастливы! Мне стало страшно. Боже! Что с нами происходит, если мерой простого человеческого счастья стал кусок сыра, добытый в таких страданиях!

В этот день за праздничным столом мое любимое полусладкое шампанское почему-то горчило. На глаза постоянно наворачивались слезы, я как сквозь пелену смотрела на своих постаревших родителей, которые, надев свои боевые ордена, в День Победы поднимали тост за прожитую жизнь.

1989 г.

Надежда Федоровна работала костюмером в клубе железнодорожника.

Устроилась она сюда на 90 рублей временно, чтобы больше внимания уделять дочке, когда Людочка пошла в первый класс, да так и застряла здесь. Дочка через год уж школу заканчивает, а она так и работает не медсестрой по специальности, а костюмером. Зарплата, правда, немного меньше, но зато выдавать костюмы самодеятельным артистам приятнее, чем больным в поликлинике клизмы ставить. И от дома близко, и занята она всего два-три часа в день.

Надежда Федоровна шла домой сердитая и раздраженная, с трудом передвигаясь на полусогнутых ногах, скользя словно на невидимых лыжах, то по гладкому, блестящему льду, то по обледенелым буграм нечищенных, плохо освещенных улиц, и еле волоча тяжеленную сумку с «заказом» в одной руке и десять рулонов туалетной бумаги, словно бусы нанизанных на веревку, — в другой.

Елки-палки, все ноги переломаешь, пока до дому дойдешь!..

И черт меня дернул еще в хозяйственный магазин зайти!

…Вот сволочи! Куда ж они дефицит девают? Хоть бы что-нибудь путевое к празднику дали! А то опять одни банки!.. Ну ладно, банки не пропадут, конечно! Летом в деревне все сгодится!.. А вот курица… Это была уже четвертая курица за последнее время.