Он не знал, куда идти, а спросить было не у кого. Себя удалось уговорить довольно быстро: «уллица Шикспира» не должна находиться далеко — иначе записка теряет смысл. Он решил двигаться по расширяющейся спирали, начиная с ближайшего переулка. Слабая надежда, что в каком-нибудь газетном киоске отыщется карта города, вскоре сошла на нет: один, попавшийся ему на глаза, представлял собой обгоревший металлический каркас, в другом, неплохо сохранившемся и с уцелевшими стеклами, завалялись только слипшиеся от влаги старые газеты.

Без пяти девять он понял, что не успевает, и спросил себя, какого черта надо было вообще выходить из отеля. Теперь он, как дурак, бегает по городу, а Оксана, может быть, дрыхнет где-нибудь поблизости или — еще смешнее — ждет его в номере, готовая осуществить то, что сорвалось вчера из-за незваного гостя. Так кто он, Каплин, после этого?

Разве он воспринял угрозу всерьез? Разве хоть на секунду мог представить себе труп Оксаны с проломленным черепом или с темной полосой вокруг шеи и вьющихся над телом мух? Честно говоря, мог — и даже очень ясно, со множеством физиологических и прочих подробностей, делающих картину смерти такой достоверной, — но и достоверность была заточена не под ту действительность, в которой существовал он сам, а под другую, параллельную, в которой стремительно и ярко протекает иная жизнь, где всё плохое случается не с нами, а если вдруг с нами, то помощь приходит откуда не ждали, и даже конец света воспринимается как щекочущая самолюбие возможность почувствовать себя избранным: еще бы, вот он я — дождался конца спектакля и стану свидетелем того, как упадет занавес, но при этом рискую только тем, что не будут удовлетворены мои эстетические запросы, впрочем, и риск-то плёвый, ведь всегда можно выбрать себе иллюзию по вкусу…

Задавая себе вопрос, почему нам так нравятся игры со смертью, пока она заперта в клетке воображения, Каплин не нашел ничего лучше, кроме как предположить: возможно, мы всё еще заклинаем демонов, гораздо более жизнеспособных, чем нам кажется. Значит, было что-то, ускользнувшее от сознания, какая-то малозаметная деталь, обманувшая его на уровне инстинкта. Всем своим здоровым, трезвомыслящим, устойчивым и оптимистично настроенным нутром он ощущал некую диспропорцию между причиной и следствием, некое нарушение законов жанра, в котором в качестве автора чувствовал себя как рыба в воде.

Дойдя до очередного перекрестка и свернув на улицу, которая вела приблизительно туда, куда ему было нужно, то есть в сторону отеля, он прочитал табличку на стене ближайшего дома. Каплин остановился и посмотрел на часы.

Было девятнадцать минут десятого. Если бы он писал роман, персонажем которого чувствовал себя в эту минуту, у Оксаны, пожалуй, не осталось бы ни единого шанса. Шестое, седьмое (сколько их там?) чувство автора полутора десятка хорошо раскупаемых триллеров подсказывало ему: кому-то пора умереть.

Видит бог, он не был кровожадным человеком и моральным уродом, готовым угробить девушку (причем девушку, с которой еще даже не переспал!) ради невнятного зова псевдо-реальности, — но есть в литературе своя неумолимость, которая не чета неумолимости жизни: последняя, не заботясь о хорошем вкусе и соразмерности, безжалостно обрывает сюжеты и подвешивает концы, а первая настолько слепо влюблена в себя, что давно превратилась в бесконечную череду самопародий в их худшем варианте — без намека на глумливую ухмылку шута на чужих похоронах…

«Старичок, чего ты паришься? — сказал он себе. — Ты проникся чужими проблемами, не поленился, сбегал по вызову, перестраховался, рискнул выставить себя дураком. Ты пришел и увидел своими глазами: никаких мертвых девушек. Всё хорошо, все живы. Теперь со спокойной душой отправляйся в отель и трахни ее. Сегодня ты заслужил конфету, так пойди и возьми. Кто-то сыграл с тобой в эту игру, и когда-нибудь ты узнаешь, кто и зачем…»

Однако в благодушном настроении он пребывал недолго — ровно до тех пор, пока не заметил стрелу, нарисованную на асфальте белым мелом. Большая, неровная, наведенная несколько раз, она указывала в направлении, противоположном его устремлениям. Основанием ей служила надпись печатными полуметровыми буквами поперек тротуара: «ЗМЕЙ ТАМ ПОПА ТОЖЕ». Каплин не был графологом, но что-то подсказывало ему, что у подброшенной в номер записки и указующей надписи один и тот же автор.

Он без колебаний прошел бы мимо и вернулся в отель, если бы не один пустячок: рядом с надписью, под буквой «Ж», лежали черные женские трусики, очень похожие на те, которые он вчера стягивал с Оксаны.

«Твою мать! — подумал Каплин чуть ли не вслух, имея в виду ублюдка, развлекавшегося за его счет. — Что ж ты никак не угомонишься, а?»

Несмотря на чрезвычайную легкость и тончайшие обводы, трусики снова склонили чашу весов в пользу дальнейших поисков. Испытывая чуть ли не отвращение к себе, взятому на поводок столь примитивной и в то же время убедительной аргументацией, он поплелся туда, куда указывала стрелка. Улица Шекспира была застроена добротными многоэтажками — как некогда жилыми, так и общественного назначения, — и без дальнейших указаний ему пришлось бы бродить среди них очень долго.

Но заблудиться Каплину не дали. Следующая, Г-образная, стрелка поджидала его точно на расстоянии потери из виду первой. Напрашивался вывод, что либо он все-таки имеет дело со взрослым человеком, либо с забавами своеобразно развитого вундеркинда, способного предвидеть и учитывать даже разницу в росте. В свете этого текст очередного сообщения еще сильнее сбивал с толку: «АПАЗДУН ТЫ ЗМЕЮ КАНЕЦ СПАСАЙ ПОПУ». На этот раз мел был красный.

Испытывая нешуточные угрызения совести по поводу своего «апаздания», Каплин свернул по стрелке в подворотню, через которую попал в большой внутренний двор шестиэтажного дома старой постройки с мощным цоколем. Он слегка засомневался, не была ли надпись рекомендацией спасать свою задницу, раз уж ничью другую спасти не удалось. Да и красный мел, вероятно, символизировал переход на повышенный уровень опасности.