— Я исключительно в медицинских целях, — цитировала я Бегемота.

— Да-да, у нас тут все такие, в медицинских целях…

Меня клали под какие-то лучи, щелкали затворами, облучали сетчатку глаза, комментировали какие-то снимки, будто разглядывали негативы, на которых я была изображена в неглиже, выражали оптимизм и везли меня на каталке через длинные коридоры, подъемники или лифты, пытаясь определить в палату.

— Ни одной свободной палаты. Здесь травма, я же не могу положить ее к мужчинам, — шелестела девочка-медсестра с челкой-уголком, как у Натальи Орейра. — Можно в коридоре поставить кровать. У нас тут только одна пациентка, она тоже в коридоре, вон, возле туалета, а эту можем положить к окошку, там пока свободно.

— Поехали в нумера! — развязно заявила я. — Согласна на одну палату с мужчинами, только пусть они не храпят и носками не воняют…

Быстро выкатили кровать, поставили ее к окну и отгрузили меня на несвежий матрас. Протестовать не хотелось. Напала некоторая апатия и даже одолел мазохизм. Я буду лежать в коридоре, я не заслуживаю человеческого отношения, я должна пройти через все унижения, они будут ходить мимо и кидать в меня камни. Я хочу лежать в коридоре и страдать.

Я схватила с подоконника газету «Коммерсантъ» и увидела радостно-глупое лицо Грефа на первой полосе. Я умудрилась даже прочитать крупный заголовок, несмотря на то, что буквы немного плыли. «Держитесь подальше от торфяных болот». Я пыталась вспомнить, откуда это украли…

Тщетно пыталась уснуть. Болело всё, но, что самое интересное и странное, — всё было на месте и практически цело. В который раз выхожу сухой из воды. Царапины на костяшках пальцев правой руки — видимо, задела стекло. И немного несвежая блузка… Снимать одежду не хотелось. Я укрылась многоразовым шерстяным одеялом, брезгливо пытаясь отделиться от него накрахмаленной простыней с синими печатями больницы и немного согреться. Почему-то знобило.

В какой-то момент мне показалось, что я почти отключилась и даже стало тепло. Меня разбудили вопли. Старушенция, которая лежала возле туалета, билась о железные прутья спинки кровати и кричала страшным голосом: «Бесы! Бесы!» Она требовала убрать бесов, зажечь свет и разобраться с беспределом, который «происходит в отделениях СОВЕТСКИХ больниц». Она явно выпала из своего времени или, точнее, осталась в «своем».

Захлопали двери, в коридор выползали люди с перевязанными головами, отрезанными ушами, сломанными ногами. Помахивая костылями, они бурно обсуждали инцидент. Мимо неслась та самая Наталья Орейра со шприцем в руке. По скорости ее реакции можно было судить, что она явно готовилась к вторжению бесов.

Я накрылась одеялом с головой, тщетно надеясь, что меня в суматохе упустят из виду. Появление в коридоре бесов я приписала исключительно собственному пришествию. Мания величия начинала прогрессировать. Там, под одеялом, я надеялась переждать штурм. Бабулечка на время успокоилась от инъекции, и когда я высунула нос наружу, травмированные разошлись, а буйная пациентка была тиха, как младенец, который насосался материнского молока, только методично пускала газы.

Мелькнула мысль: так долго продолжаться не может — рано или поздно меня выведут на чистую воду и выставят не только в коридор, а вообще в больничный двор. Поэтому решила не раздеваться, а то мало ли что… Через час-полтора она вновь всех подняла по тревоге. Бесы вернулись.

Я выползла из кровати и перебралась на лестницу. Мимо меня опять пробежала та же медсестра. В этот раз не одна. С ней была миловидная женщина немного восточного типа. В светском платье, поверх которого был накинут халат. То, как она надела халат, выдавало в ней человека, не связанного с медициной. Она сделала это в соответствии с внутренним распорядком, не более того.

Я почти засыпала, сидя на холодных ступеньках, когда увидела, что она возвращается. Мы встретились глазами. Как будто узнали друг друга, но потом я поняла, что мы никогда не виделись ранее. Она пристальней, чем положено незнакомым людям, смотрела на меня. Мне стало не по себе. Я чувствовала себя какой-то черной по сравнению с ней — светлые глаза, белая кожа в вырезе платья, светлые чулки. Я смотрела на ее ноги, потому что взгляд был слишком пронзительный. А я в несвежей блузке и со смазанным макияжем. Я уже несколько часов не смотрелась в зеркало.

— Тебя как зовут?

— Олеся…

— Ты попала в плохую историю, девочка.

— Я знаю, сегодня разбила машину, ну и сама, немного…

— Нет, я не об этом… Тебе нужна помощь?

— Не знаю, голова очень болит. От удара. И спать не могу, бабуля нервная какая-то, мешает…

— У тебя другая боль. У тебя с ребенком может случиться беда. В плохую компанию он может попасть.

Я сжалась в комок, обхватив руками колени так, что побелели пальцы. Слезы подступили куда-то к горлу и внутри заклокотало, хлынул поток, и я, захлебываясь словами и слезами, начала говорить с ней:

— Я знаю, я очень боюсь, они сказали, что умру, а он попадет в тюрьму. Мне страшно, они показывали фокусы, и это все было правдой!

— Куда ты ходила?

— Они хотели помочь, они сказали, что я должна дать им фотографию сына, и тогда все будет хорошо.

— Ты показывала им фотографию?!! — Она почти закричала, как будто я сделала что-то предосудительное.

— Нет, у меня не было фотографии, я поеду в понедельник, если отсюда выпустят. Я должна ехать, я должна его спасти. Он у меня один…