Иван попятился, выставив перед собой отточенную лопату и не решаясь пустить ее в ход.

Он должен был убедиться, что имеет дело с мертвецом.

Но как?

Как?!.

Борис Борисыч потянулся к нему скрюченной рукой без двух пальцев, захрипел жутко. И Ивана вдруг осенило.

Он воткнул лопату в землю и выдернул из-за пояса нунчаки. Он несильно ударил ползущего доцента по макушке, но тот никак на это не отреагировал, и тогда Иван закрутил нунчаки во всю силу. Три увесистых хлестких шлепка вырубили бы самого крепкого человека, но на Бориса Борисовича они не произвели никакого эффекта. И тогда Иван решился на окончательную проверку: он ногой подсек руку доцента, из-за чего тот ткнулся лицом в землю, прыгнул ему на спину и, накинув перевязь нунчаков на горло, взял противника на удушение. От этого приема спасения не было. Но доцент не обмяк и не лишился сознания. Напротив, он завозился активней, норовя сбросить Ивана с горба, пытаясь привстать. Сомнений не оставалось – Борис Борисыч был мертв.

Иван слетел с его спины, перекатился через голову и, подхватив лопату, широко ею размахнулся…

Ему не верилось, что это безумие происходит на самом деле.

Они несколько раз обошли барак по кругу, вытаптывая траву и ломая кусты. Они успокоили еще трех мертвяков – с двумя проблем не возникло, но вот последний, затаившись, кинулся с земли на Серегу, сбил его с ног и навалился сверху, разрывая зубами фуфайку. Стрелять в него было рискованно, да и палицей можно было попасть совсем не туда, куда требовалась. Пришлось хватать мертвеца за остатки одежды и в шесть рук оттаскивать его от орущего Сереги. Когда и с этим покойником было покончено, Степан Михайлович вытер со лба пот, вздохнул тяжело, в очередной раз удивился вслух:

– Откуда их тут столько? – И мучимый чувством вины Коля наконец-то решился рассказать правду. Его короткий рассказ старик выслушал спокойно, никак не прокомментировал. Поинтересовался только:

– Скотомогильник тот сумеете найти?

– Наверное, – пожал плечами Коля. – Рядом с тем местом геодезический знак стоял. Пирамидка такая, на холме перед лесом. Мы мимо него пробегали, я еще остановился рядом с ним, обернулся. Смотрел, не появится ли кто из кустов.

– Ага, – кивнул Степан Михайлович. – Кажется, теперь я понимаю, где это.

Они быстро свернули разговор и вновь занялись делом: с фонарем и факелом облазили терновые кусты на берегу пруда, заглянули в небольшой сад, где помимо старых яблонь росли черемуха, ирга и смородина, потоптались по чьим-то огородам. Они все дальше уходили от барака. И все сильней торопились, понимая, что ночь заканчивается, и времени у них остается не так много.

В самой деревне они нашли лишь одного мертвяка: он сидел на дороге и, не обращая внимания на приближающихся людей, увлеченно дожирал чью-то собаку. Степан Михайлович даже патрон на него не стал тратить – повесил ружье за плечо, взял у Коли палицу и размозжил покойнику голову.

По домам они пошли, когда уже стало немного светать, а на дворах завозилась скотина. Хозяева на осторожный стук реагировали сразу – зажигали свет, открывали окно или на крыльцо выходили – то ли они не спали уже, то ли ждали проверку. Недовольства никто не выказывал, но и радостью особой заспанные лица не светились. Каждый разговор начинался с приветствия Степана Михайловича. Ему сдержанно, на его спутников косясь, отвечали.

– Ну, что у вас? – спрашивал старик. – Все ли закрыто? Чужих никого нет? Чудного ничего не видели, не слышали?

Нет, никто ничего не слышал, не видел; запоры целы, закрыты надежно, чужих и близко, вроде бы, никого не было.

– Днем убраться надо будет, – предупреждал, понизив голос, Степан Михайлович. – После второй дойки приходите к моей избе. Берите вилы. Тачку прихватите. – Он подавался вперед, совался в приоткрытую дверь, в окна заглядывал, привставая на цыпочки. Спрашивал тихонечко:

– А ваши поднялись? Женя? Серафима Ивановна? – Он каждый раз называл новые имена.

Хозяева сдержанно кивали, недобро глядели на переминающихся с ноги на ногу, прислушивающихся к разговору студентов.

– Вы, как бы, осторожней, – предостерегал Степан Михайлович.

– Иди уже, – ворчали на него хозяева. – Без тебя все знаем…

То ли в шестой, то ли в седьмой избе на стук никто не отозвался. Степан Михайлович уж и по дребезжащим окнам ладонью хлопал, и запертую дверь пинал, и кричал во весь голос – внутри все было тихо. Разволновавшийся Степан Михайлович подозвал парней ближе, показал им, как нужно отжимать дверь, сунул в образовавшуюся щель лезвие тесака, приподнял им накидной крючок. Оставался второй запор, щеколда – ее выворотили с треском, со скрежетом, дружно дергая дверь на себя. Ввалились в дом, в сени – и тут из темного угла к ним бросился горбатый уродец, востроносый, седой, всклокоченный, в отрепье обряженный. Коля Карнаухов размахнулся уже, чтоб прихлопнуть его, но Степан Михайлович схватился за обляпанные кровью шестерни, заслонил собой страшилище, крикнул:

– Этого не трогать!

Уродец заплясал в луче фонаря, задергался, закорчился, пытаясь черными пальцами дотянуться до вставших перед ним людей. Беззубый рот немо открывался и закрывался, будто у вынутого из воды карпа. Гремела и лязгала тяжелая цепь; плетенный из кожи ошейник пережимал сухую шею до самого, наверное, позвоночника.

– Кто это? – прижавшись к стенке, шепотом спросил Коля Карнаухов.

– Порфирий это, – сердито сказал Степан Михайлович. – Порфирий Зимин. Отчества, извиняйте, не помню.