К вечеру вновь ожило радио, и из новостей мы узнали о вступлении в город регулярных молдавских частей. Диктор призывал жителей сохранять спокойствие, проявлять терпение и бдительность. Нам поведали, что из-за Днестра уже спешит подмога и на днях в войну вступит Россия. Мать горько усмехнулась: “Лицемеры, ненавижу!”

Некоторое время спустя из репродуктора послышался незнакомый голос. Он обещал скорое восстановление конституционного порядка и предание справедливому суду зачинщиков смуты. Последнее мать, естественно, приняла на свой счет, и у нее вновь началась истерика. Увы, но я не в состоянии был ее утешить – у самого поджилки тряслись, словно меня вот-вот поведут на расстрел.

Вдобавок ко всему в доме отключили воду, свет, газ. Похрипев, радиоточка затихла. Телефон молчал уже третьи сутки, и мы ощущали себя отрезанными от всего мира, брошенными на произвол судьбы…

Ночь мы провели под кроватью. Мать объяснила: так будет безопасней – если обрушится потолок, пружины смягчат удар. Она читала, что так спасались во время Великой Отечественной войны.

Я спросил: “А эта война отечественная?”

Мать ответила: “Не знаю, но уж точно не великая”.

В туалет мы ползали на четвереньках – опасались снайперов. Стрельба не утихала до самого рассвета. Стекла в доме дребезжали от взрывов, ночную тьму пронзали осветительные ракеты, небо расчерчивали трассеры, надсадно выли сирены пожарных и “скорой помощи”.От жуткой какофонии я до утра не сомкнул глаз. Конечно, мать тоже не спала – что-то мерно бормотала себе под нос, но я не прислушивался. Когда же громыхнуло совсем рядом и с потолка посыпалась штукатурка, она заговорила громче. К моему удивлению, она молила бога спасти нас и, если мы останемся живы, клялась уверовать раз и навсегда. Чтобы не смущать ее, я притворился спящим, про себя обещав богу то же самое.

Под утро пальба немного стихла, и мы забылись тяжелым сном. Нас разбудил настойчивый стук в дверь. Мать забилась в беззвучной истерике, прижимая меня к себе. Она не сомневалась – за ней пришли. Я предположил, что явились мародеры, о которых говорили в городе, но она стояла на своем: “Румынская тайная полиция!” Глядя на перепуганную до полусмерти мать, и я дрожал как осиновый лист, напрочь позабыв о наказах отца. Она решила не подходить к двери в надежде, что незваные гости уберутся восвояси. Так, к счастью, и вышло, хотя неприятных минут пришлось пережить немало – в дверь колотили довольно долго. Мы беспрерывно взывали к богу о помощи, давая взамен все новые и новые обещания.

Вскоре после того как стук прекратился, ожило радио. Знакомый голос торжествующе сообщил: студия вновь в руках защитников города!

Я обрадовался – война еще не проиграна! – но мать меня осадила: “Без русских никакой победы не будет, а они нас предали…”

Словно в насмешку, в эфир пустили русские патриотические песни, и под раскаты “Вставай, страна огромная!” в городе возобновилась пальба.

Однако с радио стало спокойней, с ним мы уже не чувствовали себя такими одинокими и несчастными. Когда же микрофон предоставили священнику, настроение и вовсе поднялось – мать записала его имя. Теперь мы знали, к кому следует обратиться. Пока звучала молитва, мать приготовила поесть: бутерброды с холодной тушенкой и воду с вареньем. Ели молча, с нетерпением ожидая выпуска новостей. Мать нервничала: “Да сколько ж можно! Он что, будет читать всю Библию?”

“Видишь, мамочка, даже попы за нас!” – попробовал я ее приободрить. Но она, видимо, уже сама взяла себя в руки, потому что в ответ я услышал: “Лучше бы за нас были русские!”

Когда наконец начались новости, диктор сообщил: с утра идут ожесточенные бои у здания исполкома и рядом с мостом через Днестр. Там ополченцы прорывают блокаду.

В последующие дни радиостанция несколько раз переходила из рук в руки. Сражение то нарастало, то затихало – мы потеряли счет времени, а чувство опасности постепенно притупилось. Мимо окон мы ходили, едва пригибаясь, спали в кроватях, шумы за дверью нас больше не пугали, а перестрелки воспринимались на манер обычных городских звуков из давно забытой мирной жизни.

Главную опасность для жителей представляли ракетные и минометные обстрелы. Увы, наш дом находился в той части города, которой больше всех и досталось. Цель была выбрана не случайно – здесь высились в основном многоэтажки, и любое попадание вызывало немалую панику.

По характерному свисту я с точностью до квартала научился определять, на каком удалении от нашего дома прогремит взрыв. Каждый промах мы встречали с нескрываемым облегчением, поздравляли друг друга, будто случилось что-то великое. Когда в новостях говорили о погибших и раненых, мы делали вид, что нас это не касается.

Так продолжалось до тех пор, пока в очередном выпуске не сообщили о страшной трагедии в нашей школе: “румынская” ракета угодила в окно актового зала. По какому-то злому року это случилось в день вручения аттестатов. Взрыв прогремел во время торжественной процедуры, которую поспешили провести, когда очередной обстрел, казалось, затих. Диктор долго зачитывал фамилии погибших учителей и школьников. Бледная как полотно мать сидела на стуле, бессильно опустив руки-плети. Казалось, она вот-вот потеряет сознание…

Я старался хоть как-то ее приободрить, напоминая о нашем везении: “Не расстраивайся, мамочка, зато ты живая! Правильно папа сказал: не надо никуда ходить!”

Затем она приняла успокоительное и легла на кровать. Несмотря на жару, ее трясло, как в лихорадке. Я устроился рядом. Глядя в потолок, она сжимала мою руку, безучастно слушая рассказы о будущей замечательной жизни, когда я выучусь и стану великим скрипачом. На первом же сольном концерте мать сядет в почетной ложе, а я торжественно представлю ее публике. Встав с места, она поклонится залу, выражая признательность за овации в честь ее гениального сына…