Мать говорила об этом так убежденно и страстно, что я разрыдался от избытка чувств и хомутом повис на ее шее.

“Все, сынок! – отстранила она меня спустя пару минут. – Бери скрипку и приступай к занятиям”.

“Может, завтра?” – попробовал я выторговать себе еще денек каникул.

“Нет, – сухо проронила мать. – Никаких завтра…”

С тоской поглядывая в ноты, я понуро открыл футляр и принялся натирать смычок канифолью. Какой может быть концерт, когда за окном гремят взрывы? Мать же считала для меня делом чести одолеть ненавистного Мендельсона. “Войны рано или поздно заканчиваются, – повторяла она, – а жизнь продолжается”.

Мендельсон мне давался с трудом… Я бы с удовольствием повозился с Вивальди, на худой конец – с Брамсом, мне же подсунули несусветную дрянь с рваным темпом, где вдобавок приходилось то и дело менять технику исполнения.

Конечно, я пожаловался матери: почему другие выбирали сами, а меня лишили этой возможности? Мать сходила в школу, пошепталась кое с кем и все выяснила. Оказалось, на заключительных концертах иногда присутствовали педагоги из музучилищ. Отличившихся учеников, случалось, забирали в интернаты для особо одаренных. Школьное начальство не желало расставаться со своими лучшими воспитанниками, потому им и давали невыполнимые задания. Меня это возмутило, но мать думала по-другому: дают такое – значит, ценят. Для нас же дело чести быть приглашенными в Одессу или Киев, на худой конец – в Кишинев. Перспектива оказаться в какой-нибудь известной консерватории выглядела заманчиво, но неприязни к Мендельсону не убавляла.

“Сережа, сколько можно натирать смычок?” – окликнула мать с кухни. Она уже сняла свой траурный наряд и занималась уборкой, впервые за последнюю неделю. Не успел я ответить, как вновь зазвонил телефон. Мать решительно направилась к аппарату. “Пусть только попробуют – я им все выскажу!” – бурчала она, на ходу вытирая руки о подол халата.

“Слушаю!” – резко произнесла она в трубку.

Повисла долгая пауза, в продолжение которой мать молча слушала. В гробовой тишине мерно жужжали мухи, прописавшиеся в нашей квартире из-за окна без стекла. Я начал водить смычком по струнам, но на втором такте мать раздраженно крикнула: “Да замолчи ты!” Озадаченный, я положил инструмент и на цыпочках подошел к ней. Она жестом показала, чтобы я не липнул.

“Когда это случилось? – сыпались вопросы невидимому собеседнику. – Почему не сообщили сразу? Награда полагается? А что к награде? Неужели непонятно? Материальная помощь предусмотрена? Это еще почему? Да у вас совесть есть? Мне что, самой этим заниматься прикажете?!”

Выслушав ответы, она разразилась гневной речью, невольно напомнившей ее выступления на митингах, только теперь из уст матери звучали совсем другие слова: “Эта война на вашей совести – вы ее разожгли! Столько людей из-за вас погибло! Имею право! Да я своими руками трупы выносила! Каким-то чудом спаслась – вы что, не слышали, как ракетой разворотило школу? Столько деток погибло… Да, я там работаю! Да, была! До сих пор в ушах звенит! И мальчики, как говорил поэт, кровавые в глазах…”

Звонили явно не из школы. По тону матери я понял – ложь оправдана, и потому одобрительно кивнул, давая понять, что целиком ее поддерживаю. Она поймала мой взгляд и с жаром продолжила: “У меня, к вашему сведению, ребенок на руках остался! Его на ноги надо ставить – кто за это заплатит? И между прочим, не оболтус, как некоторые. Без пяти минут студент консерватории в свои десять лет! Рисковал под пулями и бомбами – каждый день репетировал… Ему, что ли, война была нужна? Да чтоб вы знали: в ребенка снайпер целил – чудом не попал! Стекло на кухне вылетело! Наверное, смычок за дуло автомата приняли…”

Ее слова вызвали у меня улыбку: ловко она все перевернула, сочинив историю про снайпера!

Скользнув по мне взглядом, мать продолжила: “Наверняка кто-то из ваших целил! Любите палить по безоружным и невинным! И после этого смеете говорить, чтобы я взяла на себя расходы? Да мне плевать, что война продолжается!”

Я не стал дослушивать и удалился в детскую, прикрыв за собой дверь.

Вскоре появилась мать – она вновь обрядилась в черное. На фоне траурного наряда лицо ее, казалось, выцвело.

“Горе, сынок, – произнесла она упавшим голосом. – Убили твоего отца…”

В этот момент во мне вдруг что-то надломилось: я почувствовал такую опустошенность, словно остался круглым сиротой. Мать пыталась меня успокоить, но ее прикосновения и нежные слова вызывали лишь очередные водопады слез – весь мир вдруг сделался враждебным и чужим.

Мать не стала мне докучать – присела на стул и тоже заплакала. Пока я выл, терзая подушку, она жаловалась: “Десять лет каждый день похоронку ждала… Сначала Афганистан, потом Югославия… Все на мне – хозяйство, пеленки, заработки, детский сад, школа одна, школа другая… Крутилась как белка в колесе! Лучший учитель, кандидат в депутаты, Доска почета, статьи в газетах, какого сына ему вырастила! Вернулся с первой войны, думала, конец бессонным ночам, жизнь наладится. Решил на машину заработать – получай новую войну, Люба! Ему и та боком-то вышла, а эта! Я разве таким его знала? Молодой лейтенант, красавчик, душа нараспашку, на баяне играет, танцует на зависть! Жить бы и жить, если бы не эта проклятая служба. Только и удалось потанцевать на свадьбе… А что с тех пор? Ни-че-го! После Афганистана – мозги набекрень, с Балкан вернулся совсем чужой человек… Зачем ездил? За деньгами? Где они, эти деньги? Утекли как вода сквозь пальцы… Где моя молодость?!”

Мать говорила так проникновенно и с таким страданием в голосе, что меня пробрал стыд за мою истерику. Я подошел к ней и обнял.

“Они предупредили, – сообщила мать, не переставая всхлипывать, – на их помощь мы пока не можем рассчитывать, – почести отдадут после войны. Какие почести?! У нас денег – шаром покати! На что хоронить? А он – о почестях… Сволочи! Опять все на меня ложится. Какие похороны, когда стреляют? Они даже не знают, куда увезли тело! Говорят, надо спешить, все забито, мертвецы штабелями в моргах лежат, в такую-то жару! Если никто быстро не хватится, закапывают где придется. Пойди потом отыщи! Мне что, все братские могилы перекапывать? Я не железная…”