Однако в планы и намерения вмешалась жизнь, и непредвиденные обстоятельства положили конец метаниям и мечтам.

Двадцать шестой год был для нас несчастливым. В конце зимы я простудилась, болезнь затянулась — кашель, температура. Мной занялся отец, я была больной по его «профилю». Лучшие врачи-фтизиатры, его друзья, провели обследование. Рентген установил затемнение верхушек легких, диагноз — начало туберкулезного процесса. Родители в тревоге. Рекомендация медиков: никаких занятий пластикой, санаторий, юг. Меня огорчало только одно — запрет на пластику. Папа сказал: «Это надо бросить раз и навсегда». Он подходил к занятиям в студии с санитарно-гигиеническими мерками: «закрытое помещение, пыльный ковер, физическая нагрузка». Может, он и был прав — на рентгеновском снимке впоследствии обнаружилась зарубцевавшаяся каверна. Мама, видя мое горе, утешала: «Посмотрим, что будет, сейчас надо лечиться». Написала брату Дмитрию в Крым, он был главврачом туберкулезного санатория. Дядя Митя откликнулся быстро, позвал к себе «до полного выздоровления», и в апреле я уехала. Всё устроилось как нельзя лучше: живу как в санатории (питание, врачебное наблюдение), но у дядюшки с женой, в их отдельном домике, даже в отдельной комнате. Гуляю в сопровождении и под охраной пса Тумая (сибирская лайка), с которым быстро сдружилась. Всё в бело-розовом цвету, в благоухании глицинии. На море и пляж только любуюсь с горы.

Успела отдохнуть и немного поправиться прежде, чем жизненные обстоятельства включили меня в заботы дядюшки. Скорая увезла тетю Марину в больницу на срочную операцию. Она прошла неудачно, лечение затянулось. Дядя Митя очень тревожился, устраивали консилиумы. И тут неожиданно приехали его дочери от первого брака, отправленные к отцу. Забота о девчонках десяти и семи лет досталась мне. Старшая, умница Наташа, была нянькой при семилетней капризнице Вальке. В первый же день дядя Митя повел своих лохматых дочерей в парикмахерскую на набережной подстричься и вернулся мрачнее тучи. Девчонки его осрамили — головы полны вшей. Проклиная первую жену, дядя Митя взывал о помощи: «Может, ты знаешь, что надо делать?» Да, я знала — мы с мамой прошли через это в Киеве. Сочувствие мое было полным: и я пережила жгучий стыд по той же причине. В гимназии, во время диктанта, на мою раскрытую тетрадь упала вошь. Чистенькая Бэлла, моя соседка, шепнула «Что это?», я тоже не сразу догадалась что. Но догадавшись, съежилась от стыда и, прошептав «Какой-то жук», прижала «жука» пальцем. А дома — к маме с криком: «Что это? Откуда?» Частый гребень, керосин… Все было знакомо. Вальку вычесывала я, старшая действовала сама, головы мазала керосином и мыла дегтярным мылом. Дней десять шла борьба до победы. Всё же удивлялась: мама упустила меня в голодное вшивое время, а тут — расцвет и благополучие нэпа. Кажется, дядя Митя считал происшествие «черной местью» первой жены.

Вернулась домой в Москву в конце лета посмуглевшая, румяная, поправившаяся. И здоровая — что дядя Митя подтверждал в письме и медзаключении. Провожая из Ялты, Дмитрий Николаевич одарил меня на прощание корзиной винограда и деньгами на покупку пальто («купи хорошее»). Привезла я из Крыма и более ценное: поняла, что такое родные и как хорошо их иметь. Жалела, что почти не пришлось купаться — меня одну дядя не отпускал, шутил: «Тебя украдут турки» (вероятно, боялся — перегреюсь, перекупаюсь).

Вскоре после возвращения в Москву случилось происшествие, слегка меня напугавшее, но, пожалуй, больше позабавившее. Однако оно оказалось предвестием печального события, изменившего нашу с мамой жизнь.

Мама просила меня зайти к ее приятельнице, Софье Моисеевне Зарецкой, — она жила неподалеку от нас, на Зубовском бульваре. С. М., с которой мама постоянно общалась, что-то не давала о себе знать, мама с работы не смогла к ней дозвониться и, придя домой, отправила меня ее проведать и передать книжку.

Софью Моисеевну я знала с детства, она часто бывала у нас на Тихвинском. Теперь же ей было трудно ходить — грузная, малоподвижная, она страдала заболеванием щитовидки.

Я отправилась… и не вернулась.

Дверь в квартиру С. М. мне открыл молодой военный. По его взгляду я поняла: девушка ему понравилась. Он мне — тоже. «Симпатичный» осведомился, к кому я, и пригласил в комнату. Там, в кресле, сидела Софья Моисеевна с напряженным лицом, а другой военный, несимпатичный, изучал содержимое письменного стола. «Шла мимо и зашла», — ответила я на вопрос о цели моего прихода. Документов у меня не было, была только книжка для С. М. Про книжку я сказала: «Читала во время прогулки» (что-то вроде «Основ счетоводства»). Прошел час, другой, обыск заканчивался. На дворе стемнело. Мне казалось — пора расходиться. «Ну, я пойду…» — проявила я инициативу. «Нет, никуда вы не пойдете». Я забеспокоилась о маме. Софья Моисеевна, с которой нам разговаривать не разрешали, видно, тревожилась о том же. Помолчав немного, я стала просить разрешения позвонить по телефону. Отказ. А я опять и опять, и так пока не сошлись наконец на том, что я скажу только одну фразу: «Я остаюсь ночевать у подруги». Видно, «симпатичный» понял, что девушка беспокоится за свою репутацию.

У нас дома не было телефона, он был у Минских — на первом этаже нашего дома. Минские — старые знакомые, а Марк Наумович — тот самый «дядя», который сумел убаюкать меня маленькую на даче в Шувалове, под Питером, — был давнишним другом мамы. Я позвонила им и, назвав свое имя, сказала, как было договорено, одну только фразу в надежде, что догадаются передать маме. Удивленно переспросили, я повторила те же слова. Утром засаду сняли, Софья Моисеевна вздохнула облегченно, я побежала домой. Обеспокоенная мама, только дождавшись меня, пошла на работу. Допускала ли она такой поворот, когда посылала меня проведать С. М.? Думаю, допускала. Беспокоилась, но считала, вероятно, что «ребенка» не тронут. Какую роль играла в этом эпизоде книжка под названием «Основы счетоводства», я догадалась несколько лет спустя. Об этом потом.

Я обещала, что скажу о каждом из маминых друзей, товарищей по партии меньшевиков, хоть то немногое, что вспомню или смогу узнать, потому что, боюсь, о них не скажет никто.

В маминых бумагах нашлась автобиография Софьи Моисеевны, написанная, вероятно, тогда, когда Зарецкая хлопотала о пенсии. Тут вся ее жизнь: революционная деятельность, работа до 1917 года. А в сложенных страницах — листок записей, сделанных мамой и дополняющих сведения Зарецкой о себе: «1-й арест в 1931 г. в Москве — 3 года Алатырь-Чувашской…». И затем от возвращения в Москву в 1934 году перечислена цепочка арестов, ссылок в лагерь, в котором С. М. дважды прибавляли срок. Последняя мамина запись: «Итого репрессии продолжались беспрерывно с 1931 по 1952 г.». После этого уже серьезно больная С. М. приехала в Полтаву, где ее приютили дочери В. Г. Короленко, долго лежала в больнице — здоровье ее было разрушено. Совсем беспомощная, закончила она жизнь в инвалидном доме в городе Пирятине близ Полтавы.

С. М. Зарецкая пережила маму и успела откликнуться на ее смерть: «Всё думаю о ней, вспоминаю всё из общей с ней жизни. Потеря такого друга для меня — большое горе» (25. 10. 1960).

Все же в несчастливом году случалось и хорошее: я поступила на Высшие литературные курсы. Был объявлен прием на подготовительный, и мы с Ниной Лурье, впервые узнав об этом вузе, обрадовались — не пропадает год учения. Долго радоваться, однако, не пришлось.

В декабре арестовали маму. Был обыск и засада. Но она оказалась посерьезнее, чем в маленькой «репетиции» летом. «Они» пришли поздним вечером. Я сама открыла им двери. Четверо гэпэушников и еще дворник-татарин. Двоих поставили к дверям — в передней, на кухне, двое прошли в нашу комнату. Обыск был тщательный и длился часов до трех. Мы с мамой сидели молча, нам запретили переговариваться. Потом старший разрешил «лечь отдохнуть», но оставил при нас солдата. Теперь уж мама «ребенка» защищать не пробовала, я уже предъявляла паспорт. Солдат сидел молча у дверей, но заснуть при нем было невозможно, да и тревога не дала бы. Этот же охранник провожал нас по очереди в уборную. Я заметила, что на кухне «гости» пили чай.