В последнем, девятом классе появилась еще целая группа «особых детей», человек семь. Они очень отличались от нас, стареньких, — были взрослее, серьезнее, деловитее. Выделялись и внешне — были хорошо одеты, держались с достоинством и обособленно.

До этого они где-то учились, но по каким-то житейским обстоятельствам им надо было получить аттестат о среднем образовании у нас.

В январе 24-го умер Ленин. Девочки-старшеклассницы пришивали к красным флагам полосы черной ткани, на здании школы вывешивались четыре флага. Первый траур в советской стране. Лица наши печальны, разговариваем вполголоса. Прощание будет в Доме Союзов. Пойдем ли посмотреть? Одни собираются, другие сомневаются; я не пойду. Мне просто не хочется. Я этого не говорю из уважения к горю Муси Крамаренко, она даже плакала.

Невольно вспоминаю сейчас, что было после смерти Сталина. Мне кажется, что горе, вызванное смертью Ленина, в народе было более глубоким и сдержанным. Вероятно, народ изменился за те тридцать лет, что разделяли эти две смерти: кончину «вождя всех народов» встретила всеобщая истерика — плачи и вопли, готовность пожертвовать жизнью, лишь бы приблизиться к гробу. На первом митинге после сообщения о смерти Сталина в Литмузее раздавались всхлипы, стоны, сморкание. Неловко даже было стоять с сухими глазами, надо было следить за лицом — не засветилось бы радостью. Может, сексоты берут таких на заметку. Дома дочь-студентка три дня не осушала глаз, пока я не сказала: «Хватит, не мать умерла!» О Сталине дома не беседовали, чтобы не причинить зла детям. Говорить о Сталине было вообще опасно, даже хвалить его следовало с осторожностью, выбирая слова. Но в нашем доме хвалить его, конечно, никто бы не стал.

В январе 24-го мы с мамой о смерти Ленина говорили. Признаков ее горя я не замечала, поэтому спросила — огорчена ли. Да, конечно: товарищ прежних, далеких, но светлых времен. Затем прибавила слова, которые меня удивили: «Может, для него и лучше, что он рано умер». Объяснять не стала, заговорила о Надежде Константиновне — очень ее жалела.

С девочками я ходила к Дому Союзов. С Большой Дмитровки медленно спускается плотная тихая очередь. Мы не искали ее конца, потоптались возле костров — в больших жарких кострах горели толстые поленья. Грелись озябшие люди, мороз был под тридцать градусов. Вся картина запомнилась как зримая беда, как народное горе. Конечно, тогда никаких размышлений о значении этой смерти для страны у нас, подростков, и быть не могло. Но теперь мамины слова понятны и звучат сильно. Хорошо, что умер, не увидев страшных последствий содеянного, хорошо, что не успел натворить больших бед. Всё верно.

В школу пришел комсомол. В комсомольскую ячейку первыми вступили «особые» и интернатские. «Особые» — по семейной традиции, а интернатские — потому, что были детьми советского государства, заменившего им семью. Постепенно комсомольская ячейка пополнилась и другими, но никакой «всеобщей мобилизации» школьников в комсомол тогда не было.

Комсомольский агитколлектив «Синяя блуза» принимал всех, и старшеклассники, которым хотелось петь, декламировать, плясать и представлять, с увлечением занимались в «Блузе», заменившей нам теперь литературно-драматический кружок. Не помню, кто из комсомольцев руководил «Блузой». Программы готовили сообща, направленность определяла ячейка.

Крестным отцом «Синей блузы», как известно, был Маяковский. Он же был ее кумиром, а два его марша — «Наш марш» и «Левый» — служили как бы гимном. Многие стихи поэта были в нашем репертуаре, но именно эти определяли наш пафос и наши ритмы. «Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!» — скандировали мы, маршируя на месте. И правда, «правой» никто не шагал, все восхищались революцией — Февральской, Октябрьской, Великой французской — все равно какой. Она была едина — Революция с большой буквы. Для меня, выросшей с мыслью, что революция — благо, сомнения в этом быть не могло. Не было его и у других, моих близких друзей — Муси Крамаренко, Коли Баранского, Вити Дувакина. Для Бибаса, который был солистом во всех номерах коллективной декламации, с «Блузы» началась его пожизненная любовь к Маяковскому.

В «Синей блузе» мы весело и увлеченно утверждали преимущество нового строя, совершенно не думая об идеологии: нам нравилось действовать, представлять, двигаться.

Мы любили стихи Маяковского — разные стихи и поразному. Но всех одинаково пленил кипучий коктейль из нагловатого самоупоения и робкой уважительности в двух его блестящих диалогах — с Солнцем и с Пушкиным. Они отвечали нашему юному эгоцентризму. Да, для нас Маяковский был первым поэтом, потому что был нашим. Вместе с ним кричали мы в полный голос: «Наш бог — бег, сердце — наш барабан» — и верили, что «там за горами горя — солнечный край непочатый». В нашей «Блузе» читали Маяковского много и хорошо. Два красивых голоса выделялись среди солистов — бархатный «баритон» Мити Андреева и глубокий «бас» Бибаса-Дувакина.

Моя стихия — движение под музыку, и я блистала в физкультурных упражнениях и танцах. В это время как раз в школе начались уроки физкультуры, а я к тому же поступила в студию пластики. В стране спорт еще только нарождался, физкультура была нам внове и доставляла огромное удовольствие. Даже двойное: первое — двигаться, преодолевать препятствия и страх, второе — покрасоваться в новом виде. Девочки занимались в коротких шароварах и майках, мальчики — в майках и трусах. Не смущаясь, можно было показывать длинные стройные ноги. Мы фигуряли перед мальчишками стройностью и гибкостью, они перед нами — храбростью и силой.

Все же я была трусиха, особенно в прыжках, и, разбежавшись, останавливалась перед планкой, а потом брала высоту с места. Страшновато было подниматься наверх при построении пирамид, а они были главным номером синеблузников — двух- и трехъярусные построения под команду «Делай раз — делай два — делай три!». Милее всего были мне вольные упражнения под музыку: групповой танец, скорее даже — мимические представления, что-то на тему революционной борьбы и победы. Вероятно, именно любовь к движению и привела меня в «Синюю блузу».