– Спасибо, я верю на слово.
– Истомин решительно отметает протянутую артистами толстую папку с пыльными бумажонками.
– Давайте не будем морочить друг другу голову. Мы все отлично знаем, как делаются просмотровые акты: вы их пишете сами, а добрые знакомые охотно подписывают - что им, жалко, что ли... А рецензии готовят дилетанты, люди в цирке не разбирающиеся, и это я говорил и писал там-то и там-то.
– И перечисляет конференции, симпозиумы, а также журналы и газеты, где он письменно и устно доказывал необходимость профессиональной, а не вкусовой оценки искусства цирка.

– Но мы...
– уже безнадежно начинают артисты, однако Истомин их решительно прерывает:

– Поймите, я хочу вам добра: ваш номер вас _унижает_. Его и не будет. А вас никто из цирка не гонит. Пенсия есть, вы сможете работать ассистентами у коллег, сможете передавать свой богатый опыт...

И так далее и тому подобное.

А ведь он и вправду верит, что желает им добра. Ему искренне жалко их немолодых, не слишком умелых, не очень ловких, страстно, до слез рвущихся ежевечерне выходить в манеж... Мало ли кто куда рвется! Да, дружба дороже истины - так, повторимся, считал Истомин. Но ни с кем из _цирковых_ узы дружбы его не связывали, а значит, царила истина. Добрая, добрая, как вы, наверно, заметили...

Наконец артисты швыряют последний козырь:

– У руководителя номера через год юбилей. Дайте ему доработать, отметить праздник, и тогда...

– Я выскажу свои соображения руководству главка, - отступает Истомин. Как вы понимаете, сам я ничего не решаю...

Герой какого-то ветхого анекдота рубил собаке хвост по частям: чтоб не сразу, не наотмашь, чтоб не так больно было.

Ах, доброта, доброта, мягкая постелька!.. Кстати, о собаке. Вряд ли та, рыженькая, из Верхних Двориков, когда-нибудь обретет себе хозяина. Все кругом добры мимоходом: погладили, приласкали, а там хоть трава не расти.

Вот к кому Истомин действительно добр, так это к собственной жене. Чтобы впоследствии не путать ее с бывшей - Анютой, обозначим имя: Татьяна Васильевна.

Истомин женился на Татьяне Васильевне не второпях: с год примерно ухаживал, примеривался, присматривался, взвешивал да и привык за год. Пусть фраза звучит чуть-чуть не по-русски, но Татьяна Васильевна стала для Истомина именно _привычкой_. А пока он приглядывался да привыкал, то никакой ломкой характера, естественно, не занимался, не лез в чужой монастырь со своим уставом. Ну а у монастыря, то бишь у Татьяны Васильевны, устав свой, вполне самостоятельный, отработанный. И оказалось - вот открытие-то!
– что два устава вполне могут прилично сосуществовать. Как два государства... А тут как-то сам собой сын родился, подрос, тоже какой-никакой устав себе нажил. Вот вам уже и три государства! И прекрасно живут - мирно, славно, хотя и несколько отчужденно: каждый сам по себе, каждый вполне суверенен. Что считают нужным - выносят на общее обсуждение, а что не считают, то за собой оставляют. Или в себе.

Скажете, это не семья? Скажете, все трое просто добрые соседи по квартире, а не муж, жена, сын? Скажете, муж и жена - одна сатана?..

А Истомину, как ни странно, нравился сей мощный разгул демократии, нравилось их "общество семейных свобод". Почему? Да потому, что такой порядок не требовал к священной жертве хрупкую нервную систему Истомина, не изнашивал ее.

Помнится, Татьяна Васильевна поначалу попыталась объединить уставы, выработать общий - _семейный_. Но год ухаживания лучше всяких доводов убедил Истомина в бессмысленности этого сложного тягостного мероприятия. Ведь как было бы: нарушил общий устав - преступник, отвечай перед женой, перед сыном. А свой собственный нарушай сколько хочешь: не перед кем-нибудь - перед самим собой отвечать. Поэтому Истомин настойчиво Татьяне Васильевне воспротивился: не впрямую, не грубо, но исподволь уклонялся от ее посягательств на его личную жизнь. А она - женщина умная, все усекла, отступила, а позже и сама поняла и приняла житейскую правоту мужа.

А сейчас он ехал и размышлял: правоту ли?..

В своих работах - особенно публицистических - он вовсю отстаивал иную правоту: он писал о крепких и дружных семьях, где все общее - и горести, и радости, где каждый живет заботами каждого, где никто ни о какой суверенности слыхом не слыхивал, не исключено - понятия такого не знает.

Естественно возникает вопрос: когда писатель искренен - в своих книгах или в своей жизни?

Что вернее: слово или дело?

Существо по имени Финдиляка, а вернее - ее создательница, как мы уже слыхали, заявило, что Истомин совсем не знает жизни, что его книга сплошное самолюбование. Что скрывать, Истомину нравилось быть добрым мудрецом.

Нравилось - быть?

А не вернее ли - _казаться_?..

Он умел казаться мудрым и всепонимающим, и вот что забавно: люди ему верили. Люди писали ему искренние письма, спрашивали совета: так ли они живут, верно ли? Впрочем, он на письма не отвечал: ответишь на одно остальные, как из мешка, посыплются, а к чему ему лишние хлопоты? Но льстило ему, ох как льстило признание читателей, козырял он при случае этими письмами: знай, мол, наших!..

А вот хозяйка Финдиляки Истомину не поверила и уехала на остров Шикотан. А книгу снесла в букинистический и вернула себе кровные восемь гривен: деньги хоть и малы, а все нужнее в хозяйстве...

Но как тогда объяснить нелогичную для Истомина выходку с трактористом?.. Да чего ж ее объяснять, коли она нелогичная? Но нелогичный поступок тоже поступок, а это автора радует: способен, значит, его герой на эмоции...

Как же растянулась для Истомина дорога от Москвы до Ярославля: не на три сотни километров, а на добрых двадцать лет жизни! Что же, спрашивается, случилось с бедным Истоминым? Не иначе - воздух на той дороге особенный, с неизвестными науке химическими вкраплениями. А может, случилась здесь какая-никакая флуктуация, редкое физическое явление, а говоря проще, очевидное-невероятное. Очевидное: для всех прошло несколько часов. Невероятное: для Истомина, как для карлика Носа из сказки Гауфа, промчалось много лет...