Крохотный опус, опубликованный в невинном журнале «Мурзилка», а потом перепечатанный «Звездой», инициировал лавину обвинений. От писателя потребовали, чтобы он публично покаялся, посыпал главу пеплом и т. д.

Зощенко отрезал: «На любой вопрос я готов ответить шуткой. Но в докладе было сказано, что я подонок, хулиган, несоветский писатель, что с двадцатых годов я глумился над людьми. Я не могу ответить шуткой на это. Я дважды воевал на фронте, я имею пять боевых орденов. Как я могу признать себя подонком и трусом?»

После этих слов путь в издательства для писателя оказался заказан.

Возбранялось даже ставить подпись под переводами.

Чтобы свести концы с концами, Михаилу Михайловичу пришлось припомнить свое давнее умение тачать сапоги. Почерневший от горя, с ввалившимися висками, с поредевшими и поседевшими волосами, он собственноручно вырезал подметки и прибивал каблуки.

Однако стервятники от литературы жаждали полного уничтожения. Они вытаскивают писателя на очередную идеологическую «проработку».

– Да дайте же мне умереть спокойно! – восклицает на сборище проработчиков Зощенко.

Публика леденеет. Настолько дико по тому времени звучали эти простые слова.

– Товарищ Зощенко давит на жалость, – замечает Константин Симонов, щедро обласканный советской властью.

Как тут не вспомнить рассказ Мастера «История болезни», где врач восклицает: «Нет, я больше люблю, когда нам больные поступают в бессознательном состоянии… По крайней мере, тогда им все по вкусу. Они всем довольны. И они не вступают с нами в научные пререкания».

В идеале для лидеров лучезарной компартии народ был бы желателен тоже в бессознательном, полумертвом виде. От страха. А тут живой, да еще фантастически талантливый, с чистым и ясным ироническим взглядом.

Богочеловек Сталин на полях произведений Зощенко начертал выразительно: «Сволочь!»

…а как все хорошо начиналось!

В 20-е годы Михаил Зощенко – едва ли не самый популярный советский беллетрист. С 1922 по 1926 год вышло 25 сборников его рассказов. По тиражам его можно было сравнить разве что с поэтом Демьяном Бедным. Популярность Зощенко росла и за счет бесчисленных исполнений его произведений на эстраде и бесконечных чтений по радио.

На улицах его узнавали как знаменитость первой величины. С ним стремились познакомиться с редкой навязчивостью. Стоило ему появиться на каком-нибудь людном сборище, и толпа начинала глазеть на него, как глазела когда-то на Леонида Андреева, Шаляпина или Аркадия Аверченко.

Неслыханная популярность Михаила Михайловича подвигла авантюристов использовать ее в корыстных целях. Появились самозванцы, эдакие «дети лейтенанта Шмидта». Они представлялись состоятельным и любвеобильным дамам как Зощенко, устраивали свои амурные дела, умудрялись обильно поживиться за чужой счет – и пропадали.

Чтобы объясниться с разобиженными дамами, писателю приходилось высылать свою фотокарточку. Дескать, сличайте!

Именно поэтому для конспирации Зощенко в Крыму проживает целый месяц инкогнито, под прикрытием фамилии «Бондаревич», спасаясь от докучливых поклонников обоего пола.

Откуда такой ошеломительный успех? Ведь толком-то пролетарская Россия и читать тогда не умела.

Объяснение просто. Зощенко первым из писателей ввел в литературу нелитературную речь революционного триумфатора Шарикова и стал пользоваться его манерой выражаться как своей собственной.

Язык Зощенко зафиксировал процесс возникновения и становления новой – советской – разновидности русской нации, которая не являлась наследницей прежней культуры, да и не желала ее наследовать. Более того, она находилась с ней в решительном антагонизме.

На самом деле эта хамская цивилизация была в непримиримом противоречии с интеллигентнейшим Зощенко.

Не понимая этого, Корней Чуковский восклицал:

– Миша, вы самый счастливый человек в СССР! У вас молодость, слава, талант, красота – и деньги. Все население СССР должно вам жадно завидовать.

Зощенко лишь горестно опускал голову:

– А у меня такая тоска, что я уже третью неделю не прикасаюсь к перу. И никого из людей не могу видеть. У нас условлено с женою, чуть придет человек, она говорит, мол, Миша, не забудь, что ты должен уйти. Я надеваю пальто и ухожу…

Создав на руинах прежней, дореволюционной, словесности свой уникальный стиль, нежданно-негаданно для себя самого оказавшись востребованным новой читательской аудиторией, Зощенко тем не менее чувствовал себя глубоко несчастным. Он даже пытался полюбить стройки коммунизма, да у него ничего не вышло.