Новый Мир. № 1, 2002
вернуться

Журнал «Новый мир»
Шрифт:

Обезьяна заурчала настойчивей и схватила ее за руки.

— Ну что же это такое! — слабо вскрикнула Ева.

Но у нее не было сил сопротивляться, и поэтому через несколько секунд вялой борьбы она подчинилась. Ласково ворча, обезьяна неторопливо овладела ею раз и другой, а потом села рядом и стала искать у нее в голове, подтверждая свое расположение добродушным уханьем.

Это продлилось недолго. Послышались невнятные голоса… какое-то громыхание… Обезьяна вскочила, угрожающе рыча. По нервам ударил резкий скрежет.

Дверь распахнулась.

Ева тоже попыталась подняться на ноги — но тело снова ее не послушалось.

Вошедших было двое.

Официант с грохотом поставил клетку на пол. Метрдотель прислонил к стене украшенное куньими хвостами золоченое древко.

Ева с ужасом смотрела то на одного, то на другого.

Обезьяна прыгнула в дальний от них угол и сжалась там, рыча и скалясь.

— Хуа? — спросил официант.

— Хардациг, — ответил метрдотель, пожав плечами.

— Хуа прициг?

— Прициг нут, — сказал метрдотель и безразлично махнул рукой в сторону Евы.

Официант наклонился и просунул ладонь под ее плечи.

— Цигуа анциг, — заметил метрдотель.

Когда они затолкали безвольное тело в клетку, официант прижал голову Евы к круглому отверстию и, сморщившись от усилия, чем-то щелкнул. Одна полукруглая железка жестко схватила подбородок, вторая — затылок. Ей показалось, что голова вот-вот расколется. Облегчить страдание можно было лишь одним способом, заранее обреченным на неудачу: изо всех сил заталкивать темя как можно глубже в эту проклятую дыру.

Губы не шевелились. Она стонала беззвучно.

— Хацуг! — приказал метрдотель.

Оркестр построился у дверей. Тот, кто управлял медным листом, ударил в него железкой, и звон наполнил все помещение. Музыканты двинулись за ним: первый бренчал по струнам, второй пронзительно дудел, третий молотил в барабаны.

Официант просунул древко в кольцо, приваренное к верху клетки.

Обезьяна в углу горестно завыла, отчаянно стуча себя кулаками по голове.

— Хицаг! — скомандовал метрдотель и первым подставил плечо под свой конец древка.

Клетка раскачивалась.

Хрипло скуля, Ева бесполезно хваталась морщинистыми лапами то за один прут, то за другой. Шерсть на загривке стояла дыбом. Она злобно скалилась, и перламутровая слюна пузырилась на клыках.

Музыканты уже выходили в зал. Шагающим следом приходилось поспешать.

Древко прогибалось и угрожающе поскрипывало.

Александр Кушнер

Путешествие

Кушнер Александр Семенович родился в 1936 году. Поэт, эссеист, лауреат отечественных и зарубежных литературных премий. Живет в Санкт-Петербурге.

Эфес
1
Я хотел бы увидеть Эфес, да была жара, Жалко было потратить полдня на поездку в глушь И еще полдня, чтоб вернуться; а тут гора, Белозубое море, а в номере — пресный душ. Я хотел бы увидеть одно из семи чудес Мира — храм Артемиды в Эфесе, да в шесть утра Надо было вставать, а мне нравился здесь навес Полосатый и тень; а еще, я сказал, жара. В ресторане белели салфетки, Эфес, прости, Так приятно за столиком в первом сидеть ряду, Бог с ним, с амфитеатром, вмещавшим до двадцати Тысяч зрителей, так я решил, к своему стыду. Боже мой, ведь в Эфесе и дом сохранился тот, Где закончила дева Мария земные дни. Отпущенье грехов обещал на семь лет вперед Пий Двенадцатый путнику, — только зайди, взгляни. Никогда не прощу себе слабости, сна души, Развращенной морским купаньем и ветерком. А с другой стороны, всюду Бог, — так живи, дыши, Плавай, радуйся жизни и с Ним говори тайком.
2
Я все-таки, представь себе, в Эфес Отправился в четверг, через неделю! Я лучше, чем я думал: я небес Достоин, предпочел я их отелю И видел все, о чем сказал уже, И вспомнил: это город Гераклита Эфесского, вменившего душе В обязанность огнем пылать открыто. Он, плачущий философ, из огня В слезах таскал для нас свои понятья И, может быть, в виду имел меня, Тебя, всех, всех, для нас свои объятья Горячие раскрыв: огонь течет, Меняется душа, взрослеют дети, Гори и ты, как этот небосвод, Как знойные пылают горы эти.
* * *
Бродя средь римских мраморных руин, Театров, бань — в мечтаньях и в истоме, Нет, я не знаю, что такое сплин! Слуга себе, и раб, и господин, Я даже побывал в публичном доме. В том, что осталось от него: бруски И пни колонн, оплывшие обломки И диких трав пучки и колоски. И никакой хандры или тоски! И перекрытий тени и потемки. Над постаментом, где бы мог стоять Приап, допустим, может быть, Венера, Клубился зной; две бабочки, под стать Двум лепесткам, задумав полетать, Взметали пыль горючую, как сера. И дом разврата, в блеске белых плит, Повергнут в прах, распахнут и низложен, Внушал печаль прохожему, — не стыд, Был чист, как совесть, временем отмыт, Отбелен ветром и облагорожен.