Шрифт:
Загиров густо покраснел. Его карие глаза налились кровью и стали как спелые вишни.
— Собака! Ты собака! Ты хуже, чем собака!
Трясясь мелкой дрожью, Загиров всунул Саенко в рот указательные пальцы и стал разрывать, выворачивать губы, крашенные анилином.
— Я тебе убью! Я тебе убью! Я тебе понимаю, какой ты… — хрипел он. — Я тебе в Гепеу тащить буду. Пусть тебя убьют. Ты хуже, чем бешеная собака. Ты кулацкий сын, ты кулацкий пес.
Он с наслаждением, рыча, как собака, повторял:
— Ты кулацкий пес, ты кулацкий пес! Те — люди, а ты кулацкий пес, тебя стрелить надо!. Ты — жулик!
Саенко растопыренными пальцами уперся в горячее лицо татарина. Из углов его рта, как вожжи, потекли кровавые слюни.
— Гости, гости, полегче, — бормотал хозяин. — Гости-и!
Они покатились по полу.
Хозяин изловчился и ударил Загирова пяткой в спину.
Загиров вскочил на ноги и, натыкаясь на опрокинутые вещи, на гробы и табуретки, путаясь в знаменах, кинулся к двери.
Он рванул ее и выскочил во двор.
Ему не пришлось бежать. Вихрь подхватил его, опрокинул и кубарем прокатил через прижатый к земле бурьян.
Калитка слетела с нетель. Загремела вывеска.
Вдоль заборов летел, кувыркаясь в воздухе, петух, точно вышивка, сорванная с полотенца.
Бешено крутились нарисованные стрелки часов.
Впереди стояла черная стена уходящего по ветлам бурана.
LIII
Налбандов резко снимает трубку.
Звякает вилка.
— Алло! Центральная! Алло!
Он торопится.
Каждую минуту буран может обрушиться и повредить телефонную линию.
Налбандов стоит в пальто и фуражке, с палкой под мышкой, с трубкой у щеки, набок склонив голову.
— Дайте соцгород.
Трубка растет вдоль щеки, как бакенбарда.
— Центральную лабораторию! Благодарю вас. Говорит дежурный по строительству. Налбандов, да. Здравствуй, Ильющенко. Дело такого рода…
Налбандов, прищурясь, целится в окно. Там — невообразимый хаос. В сумерках лицо Налбандова приобретает землистый, картофельный оттенок.
— Вот что, Ильющенко. Сейчас же пошли там кого-нибудь на шестой участок. Там Маргулиес показывает очередные фокусы. Да, да, Харьков, конечно. С ума сошли. Совершенно верно. Пусть возьмут пробы бетона для испытания на сопротивляемость. Но, конечно, по всей форме: официальный акт, комиссия, представители общественности, прессы — все, что полагается. Через каждые пятнадцать — двадцать перемесов — проба. И пусть доставят кубики в лабораторию. Посмотрим, посмотрим. Ты сам пойдешь? Еще лучше. Я тоже заеду. Что буран? У нас еще нет. А у вас? Уже сносит палатки? Хорошо. Будь здоров. Посылаю аварийную.
Налбандов, не отнимая трубки от щеки, прижимает указательным пальцем вилку.
Короткий звяк разъединения.
Лампочка медленно гаснет, но от этого в комнате не становится темнее. Все тот же ровный, серый, зловещий свет. Ни день, ни ночь. Предметы видны, но детали — неразборчивы
Гнутся стекла.
Чернильница, потерявшая масштаб, стоит в пустыне комнаты, как мечеть.
Налбандов снимает палец с вилки и спокойно говорит в трубку:
— Аварийная!
Башни бурана рушатся на площадку.
Люди бегут по всем направлениям — по ветру и против ветра.
По ветру их несет, крутит, переворачивает; они почти летят, облепленные одеждой.
Против ветра они пробиваются грудью, головой, плечами, всем туловищем. Ветер сбивает их с ног, но они не падают. Ветер их держит на весу. Они как бы ложатся на косую стену воздуха и косо лежат, делая руками и ногами плавательные движения.
Ветер рвет с них и развевает одежду.
Их лица до крови иссечены, ободраны пылью, острой и жесткой, как наждак.
Буран рушится на отель.
Во всех пяти этажах отеля хлопают рамы, звенят разбитые вдребезги стекла, летят вниз осколки, бритвенные приборы, стаканы, куски дерева вместе с крючками, лампы.
Вихрь вырывает из окон и балконных дверей занавески. Они надуваются, щелкают, хлопают, беснуются серыми языками вымпелов, отрываются, улетают.
Весь отель снизу доверху прохвачен пронзительной системой сквозняков, воющих в пустых и звонких дулах коридоров.
Шатаются и валятся вывернутые из земли столбы цирка. Кричат, придавленные бревнами, попугаи. Надувается и летит, цепляясь за провода, полотняная крыша.