Ритм падает. Барабан переворачивается все реже.

Маргулиес ломится сквозь стену бурана к фронту работы.

Катятся бочки.

Праздничное платье Оли Трегубовой разорвано в клочья. Оно беснуется вокруг нее грязными лохмотьями.

Ветер вырывает из тачек столбы цемента и песка. Щебенка летит из тачек осколками разорвавшейся бомбы.

Это фронт, это взрывы. Это грохот штурма и дым газовой атаки.

Буря бросает Маргулиеса обратно в тепляк.

— Давид Львович!

Мося, гремя по доскам, вскакивает в тепляк, как фейерверкер, опаленный взрывом, — в блиндаж.

Он орет во все горло, но за ураганным огнем бурана его чуть слышно.

— Давид Львович! — кричит Мося. — Цемента нет! Последняя бочка! Товарищ начальник! Это не работа! Цемента нету! Ну вас всех к чертовой матери, на самом деле!

Он истерически размахивает руками. Кровь, смешанная с грязным потом, течет по его рассеченной щеке.

— Что с вами?

— Бочка! Бочка, ну вас всех к чертовой бабушке, разве это работа? Последняя бочка цемента!

— Сейчас! — кричит Маргулиес.

Они в двух шагах друг от друга.

— Что? Что-о-о?

— Сейчас! — не своим голосом орет Маргулиес.

Он бросается к трапу и снова ломится сквозь стену бурана.

Ветер пытается сорвать с него кепку, но она тесно и туго насунута на высокие жесткие волосы.

Маргулиес добирается к конторе прораба. Он рвет дверь. Дверь заперта воздухом. Ее невозможно открыть. Вдруг ветер меняется. Она распахивается.

Маргулиес врывается в контору.

— Цемент!

Кутайсов лежит на столе, лицом вниз, и кричит в телефонную трубку:

— Алло! Алло! Склад! Алло! Станция? Алло! Станция!

Он швыряет трубку в стенку.

— Не работает. Порвало ко всем свиньям! Порвало связь! Там — Корнеев и Слободкин.

Он некоторое время смотрит на Маргулиеса ничего не видящими, мутными, широко открытыми глазами и вдруг опять хватает трубку:

— Алло! Станция! Алло! Алло!

Он колотит кулаком по аппарату:

— Аварийная! Аварийная! Алло! Аварийная!

Слободкин — электрическая станция и транспорт. Кутайсов — цемент. Тригер — оба карьера: песчаный и каменный. Семечкин — водопровод.

Таково было распределение сил центрального аварийного штаба «Комсомольской правды».

Однако с первых же минут работы это распределение нарушилось.

Случилось непредвиденное обстоятельство. Двое из бригады отказались работать — Саенко и Загиров.

Самая слабая и опасная точка фронта — щебенка — оказалась обнаженной.

Тогда произошла перестройка на ходу.

Она произошла стихийно.

Маленький Тригер вырвал лопату из рук Саенко и стал на рельсы к щебенке. Ему одному предстояло заменять двоих в течение восьми часов.

Это казалось почти невозможным, но другого выхода не было.

Время не ждало. Время неслось. Его надо было опередить.

Таким образом, два карьера — песчаный и каменный — остались без наблюдения.

Но был — Винкич.

— Давай карьеры, — сказал он Кутайсову, — Георгий Васильевич, а? Мы с Георгием Васильевичем берем карьеры.

Другого выхода не было, и каждый человек ценился на вес золота.

Время неслось.

Буран шел с запада на восток. Он шел, неумолимо обрушиваясь подряд на участки, шатая опалубки и стальные конструкции.

Он шел с запада на восток и менял направление.

Буран перестраивался на ходу.

Он поворачивал с запада на юг. Он шел с юга на север и опять поворачивал. Он шел назад с востока на запад, подряд обрушиваясь на участки, только что подвергшиеся его разгрому.

Четыре вихря — западный, северный, южный и восточный — столкнулись, сшиблись, закрутились черной розой ветров.

Четыре вихря — как четыре армии.

Вихрь выносил из открытых ворот пакгауза густые тучи душной фисташковой цементной пыли.

Цементная пыль проникала наружу сквозь щели дощатых стен. Стены курились.

Можно было подумать, что в пакгаузе пожар.

Два часа бился Корнеев с начальником склада, требуя сорок бочек вольского цемента марки три нуля.

Два часа не сдавался начальник склада.