И у живого слона дрожали раздутые ветром уши и дико блестели налитые кровью маленькие, подвижные, как мыши, сумасшедшие глазки.

Состав шибко пробежал мимо.

— По улице слона водили, как видно, напоказ! — сказал Слободкин солидным басом сквозь ветер.

И захохотал.

Корнеев обнял его за плечи:

— Чего хорошенького написал, Слободкин? Чем порадуешь? Поэму какую-нибудь новую? Когда читать будем?

Слободкин махнул рукой.

— Какие там, брат, поэмы, когда я с этим гадом в диспетчерском управлении два часа битых исключительно матерно объяснялся. Другого языка не понимает, кроме матерного. И так каждый день. А ты говоришь — поэма.

Помолчали.

— А твои как дела, Корнеич?

— Мои дела, брат…

Корнеев потянул ремешок часов.

— Без двадцати девять, — сказал он и подергал носом. — Опаздываем, опаздываем.

Он отвернулся. На глазах стояли едкие слезы.

Буран продолжал кружить с неистощимой силой и упорством.

На переезде у тепляка копились транспорт и люди.

К составу бежал Маргулиес, держась за очки, косолапо роя землю носками сапог.

— Что же вы, черти! Из-за вас десятую минуту стоим! Режете!

Налетел Мося:

— Давай! Давай! Дава-а-ай, в бога душу мать!

Он был невменяем. На его опрокинутом, зверском, огненном, грязном лице сверкали добела раскаленные глаза.

Ищенко на ходу вскочил на площадку и рванул бочку.

— Сто-о-ой!

Состав остановился. Но не сразу.

Он под напором ветра прошел слишком далеко и остановился как раз против настила, отрезав от бетономешалки щебенку.

— Наза-а-ад! На-за-ад!

— Стой! Стой! Куда, к черту, назад!

Назад тоже нельзя. Сзади все завалено арматурой — невозможно выгружать.

— Расцепляй состав! — закричал Ищенко. — Расцепляй!

Это был единственный выход: расцепить состав, развести и — пока будут выгружать цемент — таскать щебенку через проход между платформами.

Корнеев соскочил на землю.

— Сколько, Давид?

— Двести девяноста два. Что значит — простой настил!

— Я ж тебе говорил. Плакал Харьков, плакал…

— Куда же ты, черт, пропал? Из-за тебя обед прозевал. Ну, ничего.

Корнеев сердито дернул носом.

— Битых два часа… Понимаешь, Давид, битых два часа ругался с этим идиотом на складе. Не хотел отпускать. Уперся головой в стенку и хоть бы что. Сволочи люди!

— Да…

Маргулиес тщательно осмотрел свои сапоги.

— Уехала? — спросил он, осторожно беря Корнеева под руку.

Корнеев рассеянно посмотрел вдаль.

— Ничего, скоро вернется, — сказал Маргулиес.

Корнеев снова посмотрел на часы.

— Как на щебенке? — спросил он, сдвигая брови.

— Туговато.

— Парятся?

— Парятся.

— Ну, ладно. Иди ужинать, Давид. Ты с утра ничего не лопал.

— Да… Не мешало бы перекусить чего-нибудь. Говорят, сегодня на ужин замечательная бабка из макарон с мясом.

Он сладко зажмурился и, широко разевая пасть, сочно повторил:

— С мясом!

Он вдруг повернулся, прислушался.

В шуме ветра, в грохоте бурана его ухо уловило слабый звук пошедшей машины и опрокинувшегося барабана.

— Пошли, начали, — сказал он возбужденно и тотчас отметил в уме: «Двести девяносто три».

Он двинулся к настилу.

Двести девяносто три. Двести девяносто четыре. Двести девяносто пять…шесть…. семь…. восемь…

Сорок бочек с отбитыми крышками густо клубились на ветру.

Одна за другой подъезжали дымящиеся тачки и опрокидывались в ковш.

Тачка щебенки. Тачка цемента. Тачка песку.

— Ковш!

Моторист передвигал один рычаг — начинал подниматься ковш; передвигал другой — начинала литься вода.

Вода задерживала барабан.

Пока поднимался ковш — лилась вода. Ковш опрокидывался в барабан — лилась вода. Барабан крутился — вода лилась.

Ханумов не отходил от машины.

Буран разогнал любопытных. Они попрятались в тепляке, в сарае, в конторе.

А Ханумов не уходил.

С плотно сжатыми губами, с булыжными скулами, с узкими голубыми глазками на сильно рябом, курносом лице он валко бегал вокруг помоста, всюду совал нос, трогал руками, записывал в книжечку.