— У вас хорошее сукно на мундире, — зло улыбаясь, скрипуче выдавил Бабаев.

— Что-с? — нагнулся исправник.

— Сукно у вас хорошее… Почем платили?

Бабаев двумя тонкими пальцами гадливо взял полу его мундира.

— Вот уж не скажу вам, ей-богу! — засопел и качнулся животом. — Веселая штука!.. Не то шесть, не то семь рублей… не скажу.

— А может, дареное?

— По всей вероятности, дареное, по всей вероятности!

Он звучно рыгнул, прибавил «тека», вышло «аптека», и вдруг захохотал, просто, во весь голос, как хохочут лошади. Лошади, должно быть, хохочут, когда ржут.

Гресев лежал в соседнем отделении наверху, и было видно его спину в черной тужурке, спину узкую, в чем-то уверенную и жесткую. Вот повернулся, показал лысый покатый лоб и белесый ус, завитой колечком, и бросил вниз Журбе:

— Черт! Зареготал! Чего регочешь? Спи!

Он был на «ты» с Журбою.

— Ваня, ты меня извини, голубчик! Уж больно смешно мне, младенцу: я ведь сам во дни оны поручиком был, а они на меня так косо смотрют!

Журба намеренно старательно вытянул это «смотрют» и засмеялся снова.

Потом спохватился, опасливо взглянул на Бабаева, погладил его по колену рукою:

— Ну, я не буду больше, шабаш, сплю! Вы на меня, на дурного, не серчайте… Я ведь вон какой: у меня мужики усадьбы жгут, а я — пей мой квас, клюй мою малину… Степенности никакой нет… Младенец!

Он снял с себя и повесил мундир и шашку, подстелил под голову шинель и лег. Лег тяжело и грузно, ничком. Темная рубаха, синие шаровары, сапоги, толстая голова — все слилось в одно и не делилось. На полосатом диване лежала темная масса, кряхтела и дышала как-то сразу вся — и толстая голова и сапоги.

Бабаев смотрел на него и думал: «Вот лежит Мамаево побоище».

Раз-два-три, раз-два-три! — поспешно сверлил черную дыру поезд. Было жарко в вагоне, пахло краской. Шнур револьвера давил шею, боевой ремень — бока, так что тело казалось повешенным на двух гвоздях сразу, но раздеваться почему-то не хотелось. Противно было, что эти двое, Гресев и исправник, ехали на какое-то еще неясное, но уже жуткое дело и могли спать.

Узкая спина Гресева въелась в глаза, как запах горчицы. Хотелось подойти и вздернуть его, как бумажного паяца за ниточку.

Бабаев встал и прошелся по вагону и, всмотревшись в лицо Гресева, увидел, что он не спит.

Что у него были белые глаза, это он видел раньше, днем, теперь один из них, левый, блестел, как стеклянный, вглядываясь в него, Бабаева.

— Это хорошо, что вы не спите… — подошел к нему вплотную Бабаев.

— Хорошо? Почему хорошо? Тоже сказали!.. Ночь — спать надо! — хрипло обрубил Гресев.

Бабаев смотрел на его лоб и думал: «Под этой гладкой костяшкой у него должны быть совсем другие мысли, но вот он их не сказал и не скажет, потому что он в форменной тужурке с петлицами. С ним нужно говорить в бане и не здесь, в России, а где-нибудь в Будапеште, в Константинополе…»

— Как вы думаете, роты для них довольно? — спросил он снова.

— Роты? Для них? Взвода довольно.

— Кажется, тысяча душ в селе?

— Тысяча триста душ в селе — ну и что же? И взвода довольно… Ведь это сволочь, животные!

— Однако усадьбу сожгли?

— Сжечь не трудно: зажег — и горит. Построить трудно, а сжечь и баран может… Пятилетки, когда курить учатся, целые села жгут. Тятеньки их начали усадьбы жечь, уверены, что безнаказанно, — посмотрим! Пусть разуверятся.

— Значит, мы правы?

— Как правы?

— Мы правы, что едем их усмирять?

— Ого! Вы тоже… пуд сомненья!.. Да ведь они всю культуру сметут, дайте им волю, — новые гунны, только землицу оставят… Наберут земли в руки, в ноги, в зубы… с головой вкопаются в землю и будут эту самую землю жрать, как черви!.. Что им нужно больше? Им Пушкин нужен? Им картинные галереи нужны? Водка нужна — вот вам и вся культура! Психика рогатого скота… Мужики, волы, бараны и прочий рогатый скот… Помню, когда учился в гимназии, у нас был чех-латинист, тот так и объяснял нам слово «мужик» — по-коровьи. Гонит человек скотинку; скотинка «му-у», а он ее сзади прутиком «дзик», отсюда и слово «мудзик», мужик то есть… А «революция» значило: «рев на улице»… Не совсем точно, но, черт его возьми, почти что правильно!

Гресев чуть засмеялся, приподнялся на локте, и стало видно все его длинное, безбородое лицо с мясистым подбородком.

— Вы — собственник? — спросил он Бабаева.

— Я? Нет… — ответил Бабаев и тут же вспомнил свою усадьбу, дом и голубятню — все, за что лавочник Черноиванов давал восемьсот рублей.

Стало странно, что он забыл об этом и солгал этому белому с уверенной спиной, но не хотел поправляться.

И тут же вспомнилась зима и какая-то маленькая речонка внизу под горою. Только что застыла, и лед гладенький, скользкий и прозрачный, дно видно, зеленую траву на дне, над желтым песком.