Гресев поднялся, испуганно замахал руками.

— Ваше благородие, не велят… — наклонился Везнюк к Бабаеву.

— К черту, не велят! Пой! — крикнул Бабаев, и по лицу его прошли пятна.

Рота пела…

Там, где над мелкой степною речкой был перекинут деревянный мост, а от него направо и налево закраснели берега, обросшие лозою, остановился Гресев.

— Господин поручик, на минутку!

Бабаев подошел.

— Что?

— Пели вы, конечно, напрасно… — бледно улыбнулся Гресев. — Но если это для возбуждения воинского духа так полагается, — пусть, только дальше не пойте, прошу покорно. Все село разбежится, тогда лови… Нехорошо, сами знаете… Кстати, прикажите им нарезать розог.

Гресев сказал последнее вскользь, как будто это и без слов было понятно и просто, как будто только затем и текла тут вольная степная речка и рос на ней лозняк, чтобы когда-нибудь он приехал сюда на таратайке и сказал это.

Бабаев вздернул руку к козырьку.

— Слушаю!

А когда Гресев поднял на него спрашивающие глаза, он криво усмехнулся и добавил:

— По правилам дисциплины, полковник.

Пухлый Лось выставил в их сторону угодливое лицо. Бабаев мигнул ему на ракитник. Лось понял.

— Чем людей убивать зря, лучше мы их так, вениками, любезное дело! — говорил он.

— По-батьковски! — ухмылялся Осипчук.

Оттого, что это было так гнусно и вместе так просто, как унавоженные поля, и оттого, что дальше должно было случиться что-то еще более гнусное и еще более простое, стало больно за свою старую няньку и захотелось вдруг, чтобы солдаты окружили этих в таратайке с безучастными лошадьми и мужиком на козлах и били, били, надсаживаясь и краснея от усилий.

Он блуждал по ним глазами, звал их без голоса, но они были далеки, эти серые пятна, — они деловито перевязывали лыком пучки лозин.

— Господин поручик! — окликнул его Журба. — «Зажурилась Украина, така ии доля!» Выпьем за родителей наших детей, чтобы босы по колючкам не бегали… Ну, гайда!

Он улыбался и протягивал ему серебряный стаканчик с коньяком. В другой руке бутылка, на коленях мелко нарезанный балык в маслянистой бумажке. Гресев жевал, медленно двигая челюстями.

Бабаев взял стаканчик, долго смотрел на сытое, просто обрубленное, бородатое лицо Журбы и сказал, точно подумал вслух:

— Знаете, такие лица почему-то нравятся женщинам… верно! — Потом перевел глаза на длинное лицо Гресева, с розоватым налетом на щеках, и добавил:

— А такие… нет.

Секли новопавловцев посередине села, на площади, около церкви.

Зеленел мох между камнями паперти.

Седой Саваоф не смотрел вниз, неподвижно лежа над входом: почивал от дел своих старый, и посох его стоял у изголовья.

Мутная толпа на коленях; кругом солдаты — желтые, с синими штыками.

Мутный день. Неба нет. Низко ползут тучи, плоскобрюхие, скользкие, как клейстер из крахмала. Треплется рогатое деревцо за оградой, скрипит железной крышей каменного столба, чешется, как корова на привязи. А за ним другое — клен или берест — вздрагивает все, точно ему холодно, и потом долго еще дрожит щенячьей дрожью. И холодно. Колокольня от холода сжалась, кажется ниже, крест тусклее.

Слышно, как рубит Гресев сбоку в толпе:

— Где девали хлеб Кузьмичова?

— Съели, кормилец.

Это высокий, старый, косматый, белый, как саван.

— Куда угнали, подлецы, скот Кузьмичова?

— Съели, кормилец.

— Съели, киты? И дом? И конюшни? И мебель? Все съели? И не лопнули? Не лопнули?

Бьет его холодными руками, золотыми перстнями с рубинами… Отчетливо, звонко… Кто-то серый протискивается с широким блюдом и падает, и тонет блюдо.

Лиц не видно.

Теперь они залиты шершавым страхом, и кажется Бабаеву, что на них шерстится что-то, волосы, платье.

И то, что голосят бабы, — не голоса: это земля воет, расселась и воет из трещины спертым воем.

Журба ведет к нему молодого парня, толкает жирным кулаком в спину, — вскидывается голова на стебельчатой шее. У Журбы озабоченный вид, как у жука весною. Парень плачет. Ресницы мигают, как опаленные; желтые косицы над глазами.

— Выдрать его, мерзавца! Вот этого самого… Понимаете — грубиянит!

— Я думал, они нас вилами, кольями, каменьями, топорами… — спешит сказать Бабаев.

— Куда! Мужики? Это на них вроде затмения нашло… пройдет!

Толкнул — и снова в толпу, и уже где-то дальше в руках Везнюка треплются желтые косицы на стебельчатой шее.

Красное брезжит перед глазами; это становой пристав разбил нос бородатому мужику, и из носа — кровь. У станового красивые глаза с круглыми бровями; лицо белое, чистое. Сзади оранжевые жгуты урядника.

— Так его! — кричит ему на ходу Журба.