Целыми вечерами сидят около стола, стучат кулаками и кричат: «Стучу!» Как-то раз у исправницы во время стуколки начались схватки, но и тогда она все стучала и неистово кричала: «Стучу!» Наконец, не выдержала, извинилась и пошла рожать в другую комнату. И это именно Пищимуха сказал тогда, подмигнув осторожно:

— Вот если бы при нас тут еще и разрешилась… был бы нам ремиз.

И когда в городишке передавали об этом случае новым людям, то так и добавляли:

— А Пищимуха и говорит: «Вот если бы при нас тут же разрешилась, был бы нам ремиз».

У о. Петра — преферанс и дочери-невесты. Старшая, Клавдия — вдова с тремя детьми, — усиленно ухаживает за Пищимухой: подает ему первому чай, накладывает полные блюдечки варенья, чокается с ним чаще, чем с другими, обязательно садится рядом с ним за ужином.

Говорит с ним:

— Мороз сегодня какой невозможный, стены трещат… правда?

— До Сизифовых столпов доходит, — поспешно соглашается Пищимуха.

Потом они разбирают сражение при Эчки-Загре, в котором еще подпрапорщиком участвовал Пищимуха и за которое получил прапорщика. Пищимухе и приятно, что около него сидит и им занимается молодая еще и вполне приличная женщина с синими жилками на тонких руках, с тонкими губами сердечком и в модной кофточке, но он с ней все время себе на уме, наблюдает ее и думает: «На пенсию зарится».

И Дарья на всех перекрестках звонит, что вот хотят его облапошить — всучить ему поповну с тремя детьми.

— Не надейся, матушка, что скоро помрет. Он еще по-скри-пи-ит, — ядовито вытягивает Дарья и кивает в сторону поповского дома.

Втайне она уверена, что Пищимуха перед смертью женится на ней, Дарье, и она, а не другая кто будет получать его пенсию.

Но Пищимуха пока еще и не думает болеть. Раз только у него обозначились колики в боку, и он, будучи в то время в Киеве, заехал полечиться к индийскому магу Сакрабану. Индийский маг, неизвестно из какого русского местечка, прописал ему купить живую щуку, положить в лохань с водой и смотреть на нее в течение часа.

Приехав обратно, Пищимуха рассказывал об этом так:

— Щуку я купил, принес в номер, достал лохань у швейцара, положил ее в лохань и смотрю. Сижу над ней и смотрю, — с полчаса смотрел, ей-богу, а потом вдруг как шваркну ее об земь, щуку-то эту: «А чтобы ты сдохла, анафема! Что я на тебя смотреть буду?..» В чалме, все как следует, в халате в синем, на руках браслеты золотые, маг-то этот… Думал потом в полицию заявить, а потом подумал: «Меня обдурил, каналья, пускай же еще и других обдурит…» — так и не заявил.

Щук он и сам ловил летом, и лодка у него была для этой цели — старая, широкая, с полустертым, длинным и несколько странным названием вдоль одного борта: «Прошу садиться на Ресока».

Чтобы захватить утреннюю зорю, вставал он рано и поспешно, насколько мог, пробирался к реке с удочками наперевес, с пареным овсом в сачке и с живцами.

Тобик тоже скакал за ним, и покуда он плыл по реке к своим насиженным и прикормленным местам, Тобик успевал обрыскать в тумане верст двадцать по берегу, и когда прибегал он, морда у него была в пуху и в крови.

Это красиво и уютно было, как ловил рыбу Пищимуха. Камышами пахло. Сидеть на земле было мокро, он подстилал сухие тряпки. Хозяйственно раскладывал на рогатки удилища. Поплавки у него были щеголеватые, тонкие, с красными головками и синими поясками. Чуткие: только-только прикоснись кто-нибудь там внизу к наживе, так и затанцуют.

Пищимуха вдыхает запах камышей, следит за поплавками, думает о Клавдии Петровне, о гусях, о взятках делопроизводителя, усах Чемезова и о том, что для собак непременно есть какая-нибудь своя жизнь бесконечная, что они не могут пропасть бесследно.

Когда поплавок ныряет вдруг, он вскакивает, подсекает, тащит; иногда это большой подлещик, иногда карп-фунтовик. Снимая его с крючка, Пищимуха улыбается довольно, счастливо кряхтит и облизывает языком усы. Когда он приходит домой к утреннему чаю, вид у него боевой и задорный, и Дарья, встречая его на дворе, где она кого-нибудь кормит: Волчка, теленка, гусыню, которая садится на яйца, — неопределенно думает о нем, что он долго еще протянет.

1907 г.

Силач Никита Дехтянский, который на ярмарках на потеху мясникам и краснорядцам плясал весь обвешанный пудовыми гирями, носил лошадей и железные полосы вязал в узлы, ехал ночью весенними полями и пел песню.

Не знал никаких подходящих и легких слов Никита и пел: