— Паничик милый! Неужто это так, значит, зря?

— Что зря?

— Говорю, неужто зря их убили… Бог ведь, он известный, он правильный… Неужто через бога? Зря, значит?

Залп где-то. Позолотил кто-то край облака. Отчетливо видно напротив наискось мазанку-хату, исчерченную пулями. Слепенькое окошко, маленькое, совсем дырочка, осталось целым. Косится, чуть поднявшись над землею, таращит глаз.

И у лохматого глаза, как два слепых окошка. Лезут из-под нависших косиц, впиваются в него, Бабаева, блеклые, с красными жилками на белках, дно его души, глубже нет. Придвинул всю жизнь к глазам и ждет ответа. Не ждет — требует и на колени для этого стал. Разве не требуют, когда молятся?

— Встань, черт! — крикнул вдруг Бабаев. — Черт! Косматый!.. Я тебе должен отчет отдавать? Леший!

Откачнулся пильщик.

— Господи!

Вскочил с колен. Длинные ноги едва нашли землю. Закачался темным мутным пятном, таким темным, точно кто-то изо всей жизни выжал всю муть и бросил ее перед Бабаевым.

— Ваше благородие… Я ведь так это… Как по лесной части я, пильщик… Прихожу домой — цоп середь ночи!.

— Расстреляю! Уходи прочь!

— Б-барин! За что же?

Густо потемнело в глазах.

— Прочь, гадина!

Изо всей силы ударил по чему-то жесткому тонкой рукой.

— Гос-поди!

— Уходи! Тебе говорят, уходи!.. Не стой, уходи! — Это Лось, Везнюк и другой взводный, Волкотрубов. Их чуть видно, колышутся, как в тумане. Что-то страшно усталое и злое звучно бьет в виски: раз-раз-раз…

Побежал лохматый. Запрыгал на длинных ногах мутной жердью. У забора стал, оглянулся. Увидел — стоят впереди в шеренге трое, с ружьями наизготовку… Трусливо прилип к серым доскам. Поднялся, сейчас перескочит. Изогнулось бесстыдное колено над верхней доской… Перескочит и потащит с собою трущобное…

Сейчас взойдет солнце, а он уйдет… Занесет другое колено и уйдет…

Подбросило что-то Бабаева.

— Шеренга! — вскрикнул дико, едва дал прицелиться, заплясала нижняя челюсть… — Пли!

Вздохнул воздух. Темное тело повисло на заборе. Шевельнуло руками. Стукнуло ногами о доски. Упало…

Его притащили и положили в кучу к девяти на ворота, но он был жив. Дышал, и глядел в упор, и был страшно отчетлив, точно сбит из медных гвоздей, кривых и ярких. Не одни глаза — глядели руки буграми мозолей, вывернутые подошвы сапог, косицы на голове, свежие новые пятна на теле.

От этого становилось холодно и пусто. Хотелось громко крикнуть: «Что глядишь?» — но отовсюду глядели.

Нужно было куда-то идти, что-то делать… Небо стало желтым, как залпы…

Когда это было, что сидела в номере какая-то женщина — последняя, — курила, плакала, и валялись на столе мертвые корки апельсинов?.. Это у нее в мозгу торчало мертвое, и на нем тридцать четыре колотых раны?.

Опять где-то выстрелы… В клочья разносят кузницу, где ночью ковали бога.

Но он лежит где-то, неподвижный, как труп, — встать ему нужно.

— Встань! — крикнул Бабаев в небо.

Встали солдаты. Поспешно строились в шеренги. Бабаев глядел на них с испугом. Он забыл о них, но они были с ним, как его собственное длинное тело: их руки — его руки.

«Я прикажу им строить баррикады, и они будут строить баррикады! — звонко рассмеялась в нем мысль. — Прикажу, и будут строить… Это называется дисциплиной: делай все, что начальник прикажет. Приказал убивать налево — убивай налево, прикажу убивать направо — убивай направо».

— Строй баррикады! — крикнул он громко. Не поняли и стояли. Из-под козырьков глядели на него далекие глаза.

— Строй баррикады, скоты! — повторил он громче, вздернув рукой.

— Первая шеренга, кру-гом! Co-ставь! — скомандовал Лось.

И Бабаев смотрел, как тщательно и привычно, по четыре в кучу, составлялись винтовки и связывались в шейках штыков ремешками, как повернулись шеренги по команде Лося, пошли к лежачему тополю.

Смеялось что-то в душе: «Смысла хочу! Смысла, будь вы все прокляты! Где смысл?»

Пойти вдоль улицы, а там что? Тоже трупы? Разбитые окна и трупы с оскаленными зубами… Где смысл?.. Почему облака, как горы жемчуга, когда на земле трупы? Почему есть еще вопрос: «почему?» — когда нет и не будет на него ответа?.

Троих, связанных веревками, привели солдаты второго взвода: студента и двух рабочих.

Полурота медленно оттаскивала тополь. Бабаев смотрел на трупы. Окостенел пильщик, стал громадным. Тяжело лег сверху девяти, как дуб…

Пенилась колючая обида: их нельзя мешать. Те — святые, от их мертвых лиц лучится сияние, а этот темный — оттащить надо.

— Ахвердов! — крикнул барабанщику. — Оттащи, положи здесь!

Указал пальцем место. С ненавистью посмотрел на свою руку — худая, тонкая, синяя от утреннего холода, более мертвая, чем у всех этих мертвецов. Страшно стало.