— Однако ты долго! — встретила ее Ольга Михайловна.

— Вот мыло, — на, — сказала устало Мушка.

— А Женька что? Купалась? Вошла в воду?

— Женька?.. Конечно, вошла.

И больше ничего не сказала, и не хотела есть, и спать почему-то легла раньше, чем ложилась всегда.

Спальня у Ольги Михайловны и Мушки была общая. Вся еще полная теми странными словами Мушки: «Мама, я не могу так больше жить!» — Ольга Михайловна в эту ночь почти не спала. Все думала над ними: откуда они?.. Она объясняла: — Ведь она ребенок еще, а ей так много приходится делать, как взрослой… Целый день… и учиться еще… И все время одна, среди взрослых… Говорят при ней все, а она — ребенок еще… Забыли об этом… Забыли о ребенке, что он — ребенок!..

И, однако, ясно было, что никак изменить и ничем скрасить Мушкину жизнь нельзя.

В последнее время как-то перестали даже говорить о загранице: не с чем и невозможно было уехать.

Был день отдыха — воскресенье, и пока можно было не думать о суде и бумагах. Чай был настоящий, хотя и плиточный, даже с сахарином, и при небольшом забытьи казалось, что это как прежде, обычное: воскресенье, утренний чай, свежая газета.

— Му-ра! — позвала Ольга Михайловна. — Иди чай пить!

Но Мушка ответила из комнаты:

— Не хочу я!

— Почему это?

— Не хочу, и все!

Она лежала одетая на диване, читала «Пир во время чумы», но строчки почему-то двоились и рябило в глазах, отдельные буквы выпадали из строчек, голова тупо болела и кружилась, и чуть тошнило.

Ольга Михайловна знала, что Мушка вообще не любила чаю. Она не спросила даже, не больна ли Мушка. Она думала, что готовить сегодня на обед и из чего готовить: каждое утро сваливало на нее кучу домашних забот.

— Тогда посмотри поди, куда пошла Женька.

— Женька?.. Я сейчас, — отозвалась Мушка лениво.

Она встала, вышла на террасу, потянулась… Солнечный яркий свет так резанул глаза, что она зажмурилась и покачнулась… Потом сказала: — Я сейчас! — и опять ушла в комнату и легла на диван, а ложась, в первый раз почувствовала, как остро вдруг заболело горло… Открыла было Пушкина снова, но так распрыгались вдруг буквы, что даже удивилась она, и когда заставила их собраться снова, то голова заболела сильнее, стало бить в затылок тупыми, круглыми ударами и затошнило.

— Мама! — позвала она недоуменно.

Ольга Михайловна была на кухне, и отозвался Максим Николаевич.

— Чего тебе?

— Мама! — досадливо позвала Мушка.

— Мама занята… Ты что там?

Пушкин выпал из рук девочки, — такой он показался тяжелый, — и свет резал глаза.

— Да ма-ма же! — протянула Мушка плаксиво.

Как будто двухлеткой стала, когда мама бывает единственной и всемогущей.

— Ангина, должно быть, — сказала Ольга Михайловна мужу. — Или, может быть, живот… Попасите уж вы Женьку, Максим Николаич.

— Что же… пройдусь…

И он пошел, захватив газету и даже не взглянув на Мушку: ангина или живот… Между тем конференция в Гааге кончится, кажется, вничью, впустую… и вся жизнь кругом впустую… и уж совершенно впустую жизнь его, Максима Николаевича… Предсказал бы ему лет двадцать назад какой-нибудь кудесник, что он будет кончать дни свои писцом в этом деревенском суде и пасти единственное имущество свое — пеструю корову!

День был такой, когда ясное здоровое сознание меньше всего склонно бывает допустить, что земля движется. С утра одолела ее жаркая лень. Даже какой-то хищник в небе висел неподвижно, как убитый.

Женька ушла уж далеко от дома, и едва разглядел он в кустах черную спину и белый лоб. Видно было, что паслась она добросовестно и деловито, обгрызая подряд всю траву, какая попадалась, и ежеминутно отмахивалась хвостом от мух.

Чтобы не терять ее из виду, Максим Николаевич взобрался повыше и поближе к дороге, стал было читать газету, но скоро ухватился за какую-то мысль, развил ее, и опять пошла сучиться, как нитка, речь. Однако речь эта была странная: никого не защищал он и никого не обвинял. Он только доказывал, что все случилось так изумительно неизбежно, так ясны и отчетливы были все слагаемые, давшие в сумме ту Россию, какая появилась теперь, что смешно даже и говорить о каких-то «если бы». И будь на шахматной доске русской истории опять расставлены в прежнем, предреволюционном порядке фигуры и начни игроки переигрывать партию снова, результат игры неминуемо был бы тот же самый, и каждое «если бы» — только ребячество того, кто о нем говорит…

Когда рядом с ним появился человек, неслышно подошедший сзади, он даже вздрогнул от неожиданности, а человек этот сказал весело:

— Вот как мне повезло сегодня: к кому шел, того и нашел!.. Правда, вас мне показали издали… Здравствуйте!.. Узнаете?.. Постарели вы немного, — засеребрились… Узнаете?

И, вглядевшись, Максим Николаевич узнал Бородаева, тоже бывшего московского адвоката. Они не виделись около пяти лет, и за это время Бородаев, оказалось, потолстел. Одет он был во все новое, хотя и по-дачному свободно и просторно. Жесткая бородка его и усы были еще черны, но в голове тоже уж много седины.