Но она бредила:

— Крадут! Крадут!.. Сторож сидит, а они крадут!..

— Что крадут? — спросил Максим Николаевич.

— Вино, — ответила она тише.

И, видя, что она понимает, он спросил:

— Мушка, тебе больно?

— Болит!

— Где болит?

— Вот!

Она только показала куда-то на грудь, шевельнув рукою, но в это время перевернулась снова как-то мгновенно, невесомо, бескосто…

— Ах, Мушка, Мушка!.. Зачем же ты пила сырую воду? Если бы ты не знала, но ведь ты же знала, что нельзя!.. Эх!..

Она притихла, но вдруг снова взметнулась за стаканом — стакан был пуст.

— Воды!

— Воды тебе?.. Сейчас… Я сейчас!..

Про компрессы он вспомнил. Намочил полотенце, приложил, но отдернул руку: страшно стало, как же она выносит это!

А она, жадно напившись и переметнувшись снова, заговорила отчетливо:

— Крадут! Крадут!.. Ведь там же сидит он, а они… как же они крадут?

— Кто сидит?

— Он… Сторож…

Трудно стало дышать Максиму Николаевичу.

— Сторож-то сидит, — сказал он с усилием. — Вот он, сидит твой сторож, а они крадут тебя… мельчайшие!.. Ах, Мушка, Мушка!..

Уж стало темнеть, когда пришла Ольга Михайловна.

— Ну что? Как? — с большой тревогой, едва отворив дверь.

— Бредила… Теперь забылась. Пила воду… Я клал компрессы…

— Ну слава богу!

Когда выкладывала на стол пузырьки и пакетики, руки у нее дрожали, пузырьки не хотели стоять и валились.

— Спирта я не взяла… и вина тоже… Можно взять у Дудки, — он в подвале работает… им вином платят и спиртом… Недалеко от Дарьи живет… А мы молоком ему уплатим… Задолжала в аптеку семь миллионов.

Она ушла тут же, а он начал рассматривать пузырьки и пакеты, но камфары — того, что он припомнил, — не было.

Он вышел на террасу прямо против заката; закат был огненный. Ряд кипарисов внизу, на даче Ашкинази, врезался в него снизу, как черные зубы. Две вороны, ныряя, летели куда-то спеша и каркали как-то очень странно…

От Дудки Ольга Михайловна пришла возбужденная удачей: она достала полбутылки портвейна и пузырек спирта. Она спросила бодро и деловито:

— А где же Женька?

Он ответил:

— Поищу пойду.

И пошел как был, без шляпы, спотыкаясь о корни и камни, разглядывал изгибы балок кругом, покрикивая изредка, как Мушка:

— Женя, Женя, Женя!.. На, на, на!

Скоро послышался отзывный рев: Женька уже подымалась по невысокому, некрутому откосу, но нужно было еще объесть три куста желтого донника, куст мышиного горошку, очень пышный, и очень пышную ветку грабового куста… И когда она сделала все это, она успокоенно ткнула в локоть Максима Николаевича мягкой мордой, метнула дружелюбно хвостом так, чтобы попасть ему легонько в живот, и пошла к дому, грузная, переревываясь с отставшей Толкушкой.

— Сделаем так, — сказал Максим Николаевич, когда затворили уж двери на ночь и зажгли лампочку. — Будем беречь силы… Вы все равно не заснете, так что я лягу, а вы посидите… А когда захотите спать, позовите меня.

Лег, но долго не мог заснуть… Все прислушивался к тому, что там, в комнате Мушки. Раз долетело сквозь отворенные двери, что Ольга Михайловна о чем-то говорит с Мушкой. Это успокоило немного. Пригрезился покойный отец, судебный следователь, в форменной фуражке и волчьей шубе: уезжал на следствие в уезд, и у крыльца стояла ямская тройка, вся в бубенцах и медных бляхах. Устраиваясь в санях поудобнее, отец улыбался ему и говорил:

— Хочешь подвезу? — Ямщик в армяке, поверх нагольного тулупа, и в капелюхах, а когда повернул к нему лицо, оказалось, что это — хитроокий Бородаев… Удивленный, он лезет к отцу в сани и шепчет: — Не езди с ним! Слезь! Он тебя завезет!

Проснулся от страшного крика:

— Максим Николаич!.. Максим Николаич!.. Скорее! Скорее!.. Максим Николаич!

Подбросило криком, как взрывом.

В одном белье бросился он в комнату Мушки… Там Ольга Михайловна, все продолжая кричать: — Скорее! Скорее! Скорее! — держала тонкое белое тело Мушки, а тело это слабо извивалось от судороги, похожей на конвульсии умирающих.

— Спирт! Спирт! Спирт! — кричала Ольга Михайловна.

Глаза ее и Мушки были одинаково страшные.

— Где же спирт? Сейчас… Не волнуйтесь! Где?

— В столовой! В углу! В столовой!.. Скорей! Скорей!

В полутемной столовой, весь дрожа от волненья, Максим Николаевич опрокинул флакон со спиртом, — осталось на донышке.

— Вот! Вот он, спирт! — совал он флакон Ольге Михайловне, а она кричала:

— Трите! Не могу же я! Трите руки, ноги! Трите!

— Положите ее!

— Я боюсь! Она убьется о стену! Трите! Ради бога! Скорей! Трите же! Ради бога!