— Не знаю… Растет, должно быть… И работы у них тьма…

— Ага, не знаешь?.. А йя знаю!.. Работа… работа людей не сушит, а крепит, работа как… как деревянна катушка, абы было на что нитки мотать. Работа работой, а только едва ли тут в работе суть…

И замолчал Антон Антоныч, но неотвязно зазвенела в нем тифенталева песня.

Кругом красные сосны и черные ели лечили зимние раны густой смолою, и густо стелилась по земле яркая черника, и было предчувствие долгого летнего, насквозь пропитанного влагой тепла, и озеро просвечивало чистое, как кусок неба, а Антон Антоныч вдруг запел тихо:

Спохватился тут же, присвистнул, плюнул, сказал Леше:

— Камню наломали тут кубов двенадцать, — ты видал?

— Нет. Какой? Бутовый?

— Гранит. И веку не будет!.. Сер-рый, как… волк. Крупно-зерлый… — остановился было Антон Антоныч, но махнул рукой. Не повел смотреть.

Шел, и опять все вертелась в голове та же песня, и мурлыкал опять:

Но, спохватившись снова, обругал Тифенталя:

— А бодай на тебя лиха година, проклятый! Вот в зубах настряло, как… черт знает что!

Сосны и ели слушали.

Как-то вечером, — пустым вечером: уехали уже дети, — Антон Антоныч остался с Еленой Ивановной, долго смотрел в сырые, струящиеся переплеты окон, — дождь шел за окнами, — долго слушал, что было около и что было в себе, и сказал негромко:

— Нюся… Хотелось бы мне добиться во всем этом толку, Нюся… Что до чего, как говорится, а борщ до каши, а репей до собачьего хвоста, а из хвоста собачьего-стервячьего сита не выкроишь; нет, то уж верно… Променял бы я свою голову на утину, — как-то так очень уж мне она обрыдла — опротивела, вроде как не нужна совсем стала…

Елена Ивановна сидела за столом, на котором золотела пятнышком новая бронзовая чернильница и синевато белел лист бумаги, сидела грузно, тяжело, так что и представить, что поднялась она вдруг, нельзя было. Она вообще теперь чаще сидела, почти совсем не ходила по усадьбе; расплылась еще больше, отяжелела и, когда заговорил Антон Антоныч, не повернула к нему головы.

Была какая-то сквозящая всюду, как пыль в солнечном луче, тоска и тупая тишина во всем доме.

Елену Ивановну плотно облегало добротное платье из какой-то чешуйчато-серой, жесткой на вид материи с длинными черными прошивками и высоким воротничком, закрывавшим всю шею, и, когда смотрел теперь на нее сзади Антон Антоныч, она казалась ему похожей на паука, на паучью самку, с круглым большим паучьим телом: головогрудь и брюшко; а в зеркале напротив, насколько позволял вечер, отражалось ее привычное, младенчески-полное и розовое деловое лицо. Оно уж было теперь бессменно деловое: все дела по хозяйству вела сама Елена Ивановна, — даже дело в суде: сама отвечала на письма знаменитого адвоката и один раз даже ездила в город, хлопотала.

Раньше поехал было сам Антон Антоныч, но дня через четыре вернулся встревоженный, побледневший и без палки: сломал ее на каком-то лесничем, статском советнике, с которым случайно познакомился в ресторане, потом в течение двух суток кутил слегка и рассказывал о своем деле. Палка была грушевая, толстая, и разлетелась она на части от удара.

— Он мне говорит: ты плати по счетам деньгами, а я своею честною честью, так как я статский советник, как сказать, а ты… а ты… Гос-споди, что ж он такое мне сказал, злодей! Как же смел он мне сказать это, га? Как схватил я ппалку, как хватил я его, мерзавца, да по ббашке, да… да… да по шее, да… да… так аж-аж-аж… ночь в голове встала. Боже ж мой!.. А тут лакеи кругом, та те, шо обедали, да поли-ция… э-э, страм! Та домой его повезли на возу, на извозчике, да протокол там, как сказать, — э!.. Так уж и не буду ж я больше туда ездить, — кон-чено, нет! Ты… ты уж сама поезжай, кончено!.. — говорил он Елене Ивановне.

И поехала тогда Елена Ивановна, а Антон Антоныч ходил по комнатам, думал, слушал, не зазвенит ли по дороге чей-нибудь чужой колокольчик, и морщился растерянно, и брезгливо вздыхал, и махал рукой.

Забыли как-то про триста гусиных гнезд в Анненгофе (прибавилась одна только пара гусей, небольших, белых с красными наростами на клювах и с пушистыми хохолками) и как-то не собрались еще завести сыроварню: по-прежнему приезжала ежедневно с соседней большой молочной фермы длинная четырехугольная подвода, запряженная пятнистым силачом-битюгом, и забирала удой.

Григорий ратоборствовал на поле, где пахали под яровое, а Антон Антоныч только один раз проехал туда посмотреть на лошадей, по-людски упрямо ведущих плуги, походил по песчанистым комьям земли вместе с грачами, спросил Григория, где пашут под лен, где под клевер, и все равно показалось как-то — лен или клевер, и все равно — мелко пашут или глубоко и чисто или с огрехами. День был зеленовато-золотистый, матовый, и тихий, тихий, тихий, и пахали как-то тихо, потому что легкая была земля, и борозды ложились ровные, прямые и тоже тихие; и синие грачи не кричали: спокойно ходили вперевалку, охорашивались не спеша, просто и не очень жадно выуживали белыми носами красных мясистых червей, — питались чинно, точно для них именно и завели пахоту, точно они — званые гости.

Посмотрел и скоро ушел он с поля.

А теперь вечер был такой же, как тогда день: тихо струился за окнами.

Подождал Антон Антоныч, не повернет ли головы Елена Ивановна, долго и как-то очень терпеливо ждал, — нет, не повернула. И тогда сказал он опять:

— Суть вся заключается в том, что — как бы сказать, не ошибиться, — это ж, как ночью шел бы кто-нибудь наудалую да в поганую яму помойну бух, — туда, к черту! — загваздался б по самое ухо, да скорей же под кран его, эй, под свежу воду скорей, да вымыть, да высушить, абы и не вспомнил об этом; да того, чья та яма необгорожена, по морде, подлеца, по морде, хама!.. А… а… а только что хозяина того нет, хозяина того… нет: черти на бубен взяли!..