Очень жарко. Так жарко, что нельзя стоять возле Прокофия голыми ногами на горячем песке. Сережа переминается, подпрыгивает, чешет подошвы, потом окончательно начинает тосковать:

— Ой, что ж я теперь буду делать! Что я буду делать!

— Поди водицы напейся, — искренне советует Прокофий, — и мне принеси.

И вот Сережа на кухне, и звенит уже оттуда его полуплачущий голос, обращенный к кухарке Дарье:

— Дашка! Дай кружку!.. Дашка!.. Да Дашка же!.. Ну, смотри!

Из кухни он едет на велосипедике в сад; исправно вертят колеса трехгодовалые ножонки, и правильно действует он рулем; мчится по пустым дорожкам и неистово дует в свисток: давай дорогу.

Но вот брошена в дальнем углу машина, и опять бежит к папе Сережа, ошарашенный и спешащий:

— Папа-папа!.. Папа-папа!.. Ну, смотри!.. Там — граммофоны!

— Э-э-э… этого… поди, милый, маме скажи, — отзывается папа.

У него на круглом, белом, облупленном солнцем столе две пустых красных бутылки; к сладким лужицам около них липнут мухи, и жужжат, и лезут в рот и в уши, и мешают читать газету.

Деваться от жары некуда. И говорили сегодня в земской управе, где он служит помощником секретаря, что были уже в городе случаи солнечных ударов. В газете тоже: повсеместная жара, засуха, солнечные удары.

— Да папа же! — дергает его за рубаху Сережа.

— Э-э… вон мама… видишь, мама… Поди маме скажи.

Мама уже вымыла его рубашонки и вешает их сушить. Отсюда, сквозь кусты черной бузины, Сережа видит ее синий капот и над ним встрепанные желтые волосы.

— Нет, ты посмотри!

— Мне некогда, отстань.

— Ну, смотри, — хнычет Сережа горестно, — ну, смотри!

Мама — строгая, ей говорит Сережа полно и точно:

— Мама-мама!.. А там цветут граммофоны… там! — и показывает рукою — где.

У мамы с папой только что была ссора. Перечислено было все, что перечислялось уже при прежних ссорах, и добавлено, что накопилось за последний месяц. Мама плакала; веки у нее набрякли, и глаза красны. И послал к ней Сережу человек, которого она ненавидела теперь больше всего на свете.

— Пошел от меня, слышишь, пошел! — кричит она Сереже. — И не приходи ко мне больше, никогда не приходи!

— Ну, смотри! — начинает плакать Сережа, — ну, смотри… ну, смотри!

Он морщится, краснеет, взмахивает руками, и уже бегут-бегут из глаз чистенькие серебристые слезинки.

— Это, должно, крученые паничи у вас цветут-с, Сережа, — говорит издали Прокофий, — паничи, цветы такие, — а ты — граммофоны… То-то ты еще чудной!

Но Сережа все стоит около матери, смотрит на нее обиженный, сморщенный, плачет громко, навзрыд, и щедро моют его чумазые щеки частые слезинки.

Потом он уходит. Он идет покинуто и безнадежно в калитку и дальше, на выгон, по крепко утоптанной тропинке в степь. Около соседнего дома, дома старика Рохленка, старосты пожарных, он видит — возятся Петька и Васька, дети Рохленка, продувные мальчишки. Петька окликнул его:

— Сережа!

Но Сережа отвернулся и идет дальше.

— Сережа, ты куда это? — кричит Васька.

Но Сережа нарочно отвернулся от него, насколько мог круче, и идет, нетвердо ставя ноги. Тут колючки, репейник, ямы… Дальше, дальше — солдатский лагерь, а еще дальше — там синее. И маленький Сережа уходит от мамы, от дома, от Даши… в синее. На щеках его окончательно высыхают следы слез, и много мелких трудных шагов он делает, пока останавливается, наконец, и робко смотрит назад, где нет уже ни Васьки, ни Петьки, — и дома нет: много домов.

Сережа — один. Небо, степь и Сережа. Он робеет. Он идет назад, проворно работая ногами. Слышит, как сильно бьется сердце, но бьют в колючках кузнечики, попадаются тряпочки, стеклышки… Оцарапало что-то голую ножонку, — стерпел Сережа, не заплакал, — идет пыхтя. И когда приходит он, наконец, к такой знакомой своей желтой калитке и тут же на дворе видит Прокофия с пилою, он, спотыкаясь, бежит к нему, хватает его за шаровары и кричит восторженно, задыхаясь:

— Пор-кофий-Пор-кофий! Пор-кофий… я сам пришел!

Часов в пять, когда уж схлынула большая половина солнца и в серые тополи стали вплетаться золотые паутинки, на дворе Рохленка Васька и Петька гоняли свинью палками.

Это бывало: заходила в открытую калитку бродячая свинья, и не было большего наслаждения для продувных ребят, как гонять ее бешено по двору, заперев калитку.

Мать их спала сегодня душным сном в сарае, и сидел Петька у порога, строгал что-то ножичком, когда вбежал Васька, весь красный, дрожащий, и глаза, как ракеты.