— Ты зачем? Не смей! — кричит Сережа.

Но Дашка хохочет, и хохочет за ней Сережа, подвизгивая и притопывая каблучками.

Очень весело.

— Кто там в кустах?.. Это кто там в кустах? — отчетливо спрашивает Сережа, потому что есть кто-то в кустах: шуршит и белый.

Сережа отвел руки назад, вытянул шею, пристально смотрит: Васька.

— Васька?

Васька присел, приник. От костра на него ползет дым, розовеет белая рубашка. Он только что перелез через забор, но еще не знает хорошо, можно ли здесь, или нет, и, как хитрый щенок, прикорнул пока на авось, и торчит около, и косит глаза.

— Васька? — опять спрашивает Сережа.

— А это и вовсе не Васька, — говорит добродушно Прокофий, чистя картошку.

Ползут из-под ножа шкурки, точно стружки. Дашка режет сало; сало ложится розоватыми ломтиками на синюю тарелку. «Дай мне», — хочет сказать ей Сережа, но забывает, потому что Васька.

Вверху темно: там небо — далеко; сбоку, справа — мелькает беседка, а за нею дальше темно и далеко; слева — кусты, в них Васька, и потом темно.

Васька присел так, что колени вровень с лицом; картуз нахлобучил, то видно лицо, то нет; занесет его дымом — не видно, отнесет дым, осветит его — Васька.

— Ты зачем, Васька? — спрашивает Сережа.

Смотрит веселыми глазами Дашка на Прокофия, на Ваську, на Сережу и говорит:

— Вовсе это не Васька!

— Это Петька, — добавляет Прокофий, — ты разгляди.

А Васька сидит, как сидел, не шевелится, колени подняты, картуз спущен на глаза, а вверху дутой… Как же Петька?

— Васька! — громко вскрикивает Сережа.

Молчит Васька.

— Васька!.. Ну, смотри…

Сережа удивлен, растерян. Ведь это Васька. Картуз у Петьки новый, синий, и Петька больше, и Петька — Петька, а это — Васька.

— Ну, Васька же, ну, смотри!..

Молчит Васька.

И вот уже не весело, и от огня пятится Сережа и сдвигает бровки. Смотрит на Прокофия, на Дашку…

— Ты ему скажи: Петька, он и отзовется, — говорит Прокофий.

Дашка отвернулась, молчит, шевелит локтями.

Трещат стружки не так, как прежде, а тихонько, чуть-чуть.

— Петька? — несмело зовет Сережа.

— А? — громко откликается Васька и поднимает голову.

Васька!.. Ведь видно, что Васька!.. Ведь это Васька!

— Васька! — вскрикивает Сережа.

Но опять уткнул голову в колени Васька.

— Ты слепой стал, что ли? — серьезно говорит Дашка. — Петьку не узнал?.. Ты подойди поближе.

— Вот чудной, — качает головой Прокофий, — заладил одно: Васька!

— Петька! — робко зовет Сережа.

— А? — опять откликается Васька.

— Ну, Васька же… ну, смотри… — шепчет Сережа.

Он глядит на него, на Прокофия, на Дашку… Другая Дашка, другой Прокофий… Это, должно быть, не Прокофий, и это не Дашка… От костра по их лицам пляшут красные пятна, и лица не те, глаза блестят, носы длинные, от носов по щекам черные полосы.

Петька ли? Васька ли? Прокофий ли? Дашка ли? Сад ли? Огонь ли?

— Ма-ма! — испуганно кричит вдруг Сережа. — Мама!

Он поворачивается от костра к дому и, белее мела, бежит в темноту.

Темнота. Кусты. Дорожка… Где забор? Калитка? А дом? Есть дом?

— Ну, мама же? Мама! Мама! — во весь голос, дрожа и плача, кричит Сережа. Весь опутанный темнотой, и ветками, и блеском огня сзади, и руками Дашки, бьется всем телом он и кричит:

— Мама! Мама! Мама!

1910 г.

Ночь была светлая, как половина дня; полнолуние, снег и сосны. И на соснах, в лапах, цепко держались кое-где зеленоватые сугробы, а где-то в черноте крупно сияли льдинки, как светляки. И тихо было, так тихо, как будто это уж после смерти снег, после смерти сосны, после смерти луна.

Геолог Бережной, адвокат Рябов и студент Василий шли на лыжах. Студент впереди, как здешний, Бережной и Рябов — гости из города — сзади, гуськом.

— Вы больше ногами работайте, — смеясь, учил Рябов Бережного. — Палки спрячьте под мышки и ногами вот так… таким образом.

И отзывался Бережной:

— Захотели вы от меня тоже чистоты отделки… Ведь я раз в год на лыжах хожу.

— Господа, Сириус! — звонко перебивал Василий. — Смотрите вправо!

Колыхалась вправо ярчайшая из звезд, вытягивала зеленые рога и тут же прятала: сверкала плавно.

— Я его с восьми часов вечера наблюдаю. Все время меняется. Я от этого Сириуса с ума сойду.