— Как?.. Как вы могли это?.. Как за уши?

Подскочил и Лерик и остервенело начал вдруг бить его по ногам палкою Фрица…

Пятясь и стараясь выхватить палку у Лерика, кричал и Марк Игнатьич Софье Петровне:

— Вы должны меня спросить! Меня выслушать!.. Я его за уши не драл!.. Спросите Лушу!

Марочка, презрительно оглядев Марка Игнатьича, сказала что-то по-английски и проплыла дальше, в свою комнату. Фриц стоял, приложив здоровую руку к сердцу, и глядел на Софью Петровну выжидающими глазами, чтобы что-то высказать, — это мельком заметил Марк Игнатьич, — а Софья Петровна все порывалась к нему, маленькая и ярая, с загнутым носиком и блестящими глазами, как небольшая хищная птица — ястребок, кобчик:

— Как вы смели? Как вы смели? За уши?! Кто вам это позволил?

— Я тебя убью!.. Я тебя сейчас убью, подлец! — кричал Лерик.

Палку Марк Игнатьич у него вырвал — он схватил чугунную пепельницу со стола, бросил в него, чуть было не попал.

— Не драл, но следует! Следует!.. Юбки горничным задирает, а?!

— Вы врете! Вы нагло врете!.. Это — не уличный мальчишка, это мой сын! Вон отсюда!

— Софья Пет… Пет… тровна!.. Ссофья Пет… Петт… — пробовал что-то горячо сказать Фриц.

Луша убежала вслед за Марочкой, но любопытную и испуганную голову видно было в дальних дверях.

И, постепенно отступая к выходу, в котором торчал неподвижный Егор, Марк Игнатьич кричал, не понимая зачем:

— Но следует!.. Советую: дерите!.. Дерите!

Егор спокойно посторонился, давая ему дорогу, но когда он выбрался на террасу, шумно зазвенело разбитое стекло во фрамуге дверей над самой его головою, и посыпались дождем осколки: это Лерик бросил в него чем-то деревянным — и со звоном стекла слился его голос и голос Софьи Петровны, кричавшей:

— Лерик, assez!

Все это случилось так неожиданно быстро, что даже опомниться не дало. И только когда Марк Игнатьич поднялся медленно в свою комнату и зажег лампу, он понял, что нужно укладываться, чтобы завтра утром уехать.

Марк Игнатьич так и не видал больше никого в усадьбе, даже Фрица, который спал еще, когда он со своим чемоданчиком шел в Куньи-Липяги. Только Павел Максимыч около каштановой аллеи крестился на какую-то церковь. Утро было мокрое и очень длинное, так что и в полдень, когда он на попутной телеге подъезжал к городку, все казалось, что тянется еще утро. Мужичок, который вез его, по фамилии Царь, угостил его таким ядовитым пирогом, с начинкой из сырой нечищенной картошки, что нехорошо было во рту и резало живот. Моросил дождик, и от него приходилось прикрываться веретьем, очень грязным и с тяжелым запахом.

Около дома Полунина Марк Игнатьич остановил Царя. Зачем ему захотелось еще раз увидеть предводителя, и что он хотел сказать ему, он не представлял ясно, но подумал, что их, обиженных, теперь двое и что Полунин поймет.

Дверь отворили не сразу, и когда вошел Месяц, у Полунина было плохо прикрытое широкой улыбкой злое лицо.

— А-а, здравствуйте, мой друг! Ну что?.. Что скажете? А?.. Письмо?

— Еду вот… Уезжаю совсем… И чемодан свой везу, — улыбнулся Месяц конфузливо.

— Ах, вот что! Совсем? Не ужились? Что так?

С лица Полунина сошла улыбка, лицо стало откровенно сухим и злым, и голова плавно откинулась назад.

— Счастливой дороги! — сказал он и отошел к столу.

«Зачем это он? — подумал Месяц. — Чтобы не подавать мне руки?»

В кабинете его было теперь больше порядка. Над столом, заваленным бумагами, Месяц увидел копию того же портрета молодой девушки, который висел в зале, рядом с головой раввина. И ему, хотя и оскорбленному сейчас Полуниным, вдруг захотелось во что бы ни стало узнать: кто же это?.. Если не сейчас, то уж никогда не узнает.

И, сделав голос насколько мог беззаботным, непринужденным, Месяц сказал:

— И у вас тот же самый портрет… Копия… Это кто же собственно?

— Как «кто собственно»? — несколько удивился Полунин вопросу. — То есть писал кто?

— Нет, я просто… чей это портрет?

— Виноват-с… я думал, — это вы знаете. Моей жены, вам известной… столь хорошо.

— Не-у-жели?

— Что-о?.. Как это «неужели»?

Полунин посмотрел на него строгими треугольниками глаз, потом сделал лицо изумленным, чмыхнул и добавил, садясь за стол:

— Я вас не держу-с… Не смею удерживать…

Взял в руки какую-то бумагу и надел пенсне.

Когда в прихожей Месяц надевал калоши, он увидел через коридор в дальних дверях молодую женщину в просторной блузе, с открытым большим плоским белым лицом и волосами в виде корзины. Женщина эта посмотрела на него любопытно и отошла поспешно, и Месяц хоть и неясно, но догадался, почему так принял его Полунин.

А когда дальше на станцию ехал, то думал не о нем, а о портрете. Пусть даже польстил Софье Петровне когда-то известный D.Bolotoff, но ведь, значит, была же хоть половина этой чистой красоты… куда же она делась?