Месяц еще не начинал любить — некогда было, и ему было все равно: добро так добро. Он согласился сразу.

После обеда Полунин читал ему свои стихи, в которых часто не соблюдал рифмы, и когда Месяц заметил это вслух, предводитель осерчал так, что сплошь покраснели треугольные щеки, а глаза стали круглые, и звонко захлопнул тетрадку.

Месяц сконфуженно извинился — Полунин извинил, но сказал все-таки, что поэзия — свободный порыв чувства и дар богов, а рифма — удел бухгалтеров и тупиц.

Говорили потом о городишке.

— Вы о нем так плохо не думайте, — строго глядел на Месяца Полунин, — это город богатый. Не смотрите, что он грязен и прочее, здесь оч-чень много оч-чень богатых людей!.. Он в чумарке, каналья, ходит, и картуз у него неопрятный, — козырек надорван, тому подобное, — однако… у него тысяч триста в банке!.. Прасолы. Когда-то гурты гоняли… Любители, конечно, абсолютного dolce far niente… [4] Тут ведь думали провести линию лет пятнадцать тому назад, и вот сии богачи испугались, — железной дороги испугались, я не шучу: чтобы свистать да жуликов возить?.. Отклонили!.. Но когда проведут здесь новую линию и вокзал будет не как теперь за пятнадцать верст, а в самом городе (есть такой проект) — тогда вы посмотрите, что здесь будет!.. Дом я напрасно здесь строю? Очень хорошо-с!.. Об этом мне жена беспрестанно твердит, и даже… поссорились, но, однако… время покажет, что я был прав.

В окно видно было, как напротив, посреди грязи, прислонясь к плетню боками, два коротконогих мужика, охватив огромный круг черного подсолнуха, точили его понемногу, как воробьи; должно быть, тоже говорили о чем-нибудь скучном.

И в этой улице, и в этих людях, и в расписных плафонах полунинского дома почуялась вдруг Месяцу вечная тщета человеческих усилий, очень остро почуялась, по-молодому, а почему — он и сам не знал.

Полунин же, глядя на него по-прежнему строго, говорил:

— Предположим, что человек, во всех отношениях порядочный, подозревается в каких-нибудь гнусностях, тому подобное — он имеет право протестовать гласно, не правда ли?

— Я думаю, — сказал Месяц, улыбнувшись недоуменно.

— Конечно, особой бравады мысли тут нет, — заметил Полунин, — а только… Я вам должен сказать, что нисходить до понимания и восходить к пониманию — это вещи разные, хотя цель и одна… Ясно?.. Вы — попович? Извините, что я так просто.

— Нет, не попович… Сын чиновника, — сконфузился Месяц.

— Мелкого, до титулярного… Так вот… в ваши годы, или немного старше, я служил тогда в дипломатическом корпусе, и от меня многого ждали. Я не скажу, что я не оправдал бы надежд, но, однако… я теперь не на своем месте не по своей вине — и жена моя, зная это, не может мне этого простить… И всем жалуется… Вам?..

— Мне? Нет… не слыхал.

— Не успела еще, но-о… не скроет… Впрочем, она — дивный человек, и голова у нее золотая… Забудем об этом… Вы не пьете? Очень хорошо делаете… Современная молодежь вообще… этим похвалиться не может…

И выпил сам.

Потом, прокашлявшись и глядя строго, говорил с растяжкой:

— Из моих товарищей двое занимали даже видные государственные посты, но… сановники сии были прохвосты, хапуги, пустоболты… Пустота, конечно, иногда удобна, а там — большей частью всегда, — понятно вам?.. Ну-те-с, вот… а я — личность, я — подававший блестящие надежды… рекомендуюсь: не оценен и не понят, не оценен, потому что не понят, — и все.

Он выпил большую рюмку, крякнул и добавил!

— Впрочем, это к делу не относится: забудем.

Потом посмотрел на Месяца еще строже и еще добавил:

— Но-о… вы еще очень молоды, сударь мой, и… как бы это выразиться поглаже… не одного со мной круга… да.

Когда прощался с ним после обеда, Полунин был любезно важен, передал ему письмо для жены, запечатанное серебристым сургучом, пожелал успехов в занятиях с Лериком, даже вышел на крыльцо провожать и, указывая на фигурные клумбы кругом, проговорил привычно:

— А это английский сад… Разбивал специалист-jardinier [5] , Иван Афанасьев из Харькова… Всего лучшего, мой друг. До свиданья!

Софья Петровна любила похвастать тем, что сама ведет все хозяйство на трех тысячах десятин земли.

Однажды она весело, в лицах, представила, как на ссыпке хлеба в амбаре поссорилась с Блюмбергом, так что осерчавший Блюмберг послал ее даже к «шорту».

— Блюмберг, говорю ему, у вас голова баранья! В те мешки, которые для ржи, вы сыплете пшеницу, а в которых пшеница должна быть, у вас рожь… А он мне вдруг: «Мешки на мешки, пшеница на рожь, рожь на пшеницу — ну вас к шорту — а я ушел!»

И Блюмберг действительно хотел уйти и просил расчета, но Софья Петровна расчета ему не дала: у нее было поверье, что кто глуп, тот честен, а умных она боялась, потому что жулики.

Когда Марк Игнатьич приехал от Полунина, Софья Петровна расспрашивала его обо всем с большим любопытством.

— Он ведь очень большой хлебосол, у него там, наверно, куча гостей была… Тем более — воскресенье.

— Нет, никого не было.

— Ка-ак? Совсем никого?.. Это очень-очень странно! — усмехнулась быстро, передернув плечами. — Но он вам все комнаты показывал?