Проход между домами освещен качающимся фонарем. Граф Кокс повесил здесь фонарь на стене. На краю ямы высится дерево, и на нем висит старая шляпа.

– Это знак, – говорит граф, – там и надо закопать книгу.

Ноги их погружаются в мягкую землю. Нет здесь и пяди, которую граф Кокс не перекопал. Проход между домами настолько узок, что крыши домов соприкасаются. С узкой темной полоски неба несколько звезд смотрят вниз, мигая от любопытства. Граф снимает фонарь со стены, и в его свете тени на стене становятся длинными и тонкими.

Дерево со шляпой стоит на самом краю прохода, рядом со стеной, ограждающей еврейский двор. Отсюда открывается вид на город. Они стоят в темноте прохода и смотрят на море городских огней.

– Подержи фонарь, Иоанна.

Граф вонзает лопату в мягкую землю. Время от времени лопата натыкается на камень, издает скрежещущий звук. Иоанна испуганно вздрагивает. Спина графа согнута. Комья черной земли разлетаются в стороны. Фонарь качается в руках Иоанны.

– Яма достаточно глубока? – спрашивает граф, смахивая рукавом пот со лба.

Иоанна приближается, и при свете карманного фонарика, яма кажется глубокой, как бездна.

– Да, – шепчет Иоанна, – мне кажется, что яма достаточно глубокая.

– Клади туда книгу.

Ей кажется жестоким бросить маленькую книжечку в глубокую холодную яму, но дядя Альфред сказал…

Она закрывает глаза, и книга уже лежит в яме.

– Можно ее засыпать?

– Да, да. Даже необходимо.

Книжечка погребена, вернулась на покой в старом еврейском дворе. Граф обнимает девочку за плечи, прижимает к себе и выводит со двора. Снова они стоят в квадратном дворе между домами. Филин кричит с крыши одного из домов. Иоанна в испуге замирает.

– Дом Вениамина Френкеля, – шепчет она.

– Чей дом?

– Вениамина Френкеля. О, граф, они навели на него кровавый навет: он, якобы, зарезал христианского ребенка, и взял его кровь для выпечки мацы. Они верили в этот мерзкий навет, ворвались во двор, и поволокли его в суд. И суд приговорил его к сожжению. Не я выдумала это, граф. Даже в школе рассказывали нам об этом. Это правда, граф.

– Я знаю, Иоанна, что это правда.

– Почему нам всегда делают такие страшные вещи, граф?

Филин кричит снова над водосточной трубой дома Вениамина Френкеля, и граф Оттокар фон Ойленберг обнимает девочку, как бы защищая ее.

Дядя Альфред приехал в дом Леви. Гейнц послал ему телеграмму: «Отец болен. Приезжайте».

Сел дядя Альфред в первый утренний поезд, идущий в столицу, и появился в доме Леви поздним вечером. Сбросил пальто и вошел в комнату к брату. Один дед сидел у постели больного. Сел и дядя Альфред.

Впервые в жизни дед долгие часы находился наедине со своими сыновьями.

В день выборов скамья была брошена кверху вырванными из земли ножками, как убитое животное с оторванными конечностями. Вчера пришли рабочие муниципалитета и выдрали ее из почвы, снова оградили небольшую пядь травянистого покрова и повесили красный фонарь: «Осторожно, строительная площадка!»

Липы качают ветвями над поверженной скамьей. Время утренних сумерек. Облака плывут и падают за дома, как обрывки скомканной бумаги. Чистый лист нового дня раскатывается над Берлином, охваченным дремотой покоя выходного дня. Утренние туманы покрывают цветные плакаты, и утренний ветер свернул флаги на флагштоках. Город пустынен и затуманен, не желает проснуться. Город отдыхает после того, как шумел и волновался вчера. Жители его вышли на предвыборную войну, кто как наблюдатель, кто как воюющий. Напряжение человеческих масс, толкущихся на улицах, успокоил послеполуденный ветер, разносящий брошенные в воздух листовки.

Переулок дремлет. Киоск закрыт. Тельман одиноко взирает на вырванную скамью. По тротуару разгуливает ветер и подметает листовки, стучит в водосточные трубы, раскачивает газовые фонари и брызжет каплями росы на слепые окна старых домов. Запах плесени тянется от домов, запах квашеной капусты и подгоревшего молока, запах алкоголя и влажных стен, запах клопов. Это и есть обычная смесь запахов переулка. И ветер уносит эти запах в городские дали.

Окна Ганса Папира светятся. Он единственный. кто бодрствует. Сидит он на краешке кровати в длинной ночной рубашке, упираясь босыми ногами в шею собаки. Перед ним аккуратно висит на вешалках форма штурмовика. А перед ней стоят вычищенные до блеска новые сапоги. Ганс Папир стал штурмовиком, и сегодня впервые наденет форму. Он вперяет мутный взгляд водянистых глаз в этот роскошный мундир, но за этим взглядом как бы прячется другая пара горящих, колючих глаз.

Ганс Папир родился в семье владельца молочной фермы в дальних пригородах Берлина. Отец держал эту небольшую ферму между полями и растущим мегаполисом, который приближался к пригороду, поглощая поле за полем. Молоко из коровника отец возил в город, и Ганс в юности ему помогал. Всегда был высоким и сильным для своего возраста, быстро развивался физически, и был мускулистым парнем, ибо отец требовал от него одного – накачивать мускулы. И так как отцу требовалась помощь, он помогал сыну уклоняться от школьных занятий. Ганс очень любил работу в коровнике и в поле. Горько плакал над умершим теленком, или щенком, или котом, трупы которых отец топил в реке. Так и жил мягкосердечный и мечтательный юноша на глазах родителей, братьев и товарищей. Мать его была ревностной суровой протестанткой, занимающейся детьми и беспокоящейся за материальное положение семьи. Редко видели улыбку на ее губах. Именем грозного Бога в небесах, око которого видит все, и нет в нем никакого милосердия, ей удавалось обуздать неуправляемых детей. И Ганс Папир постоянно боялся Бога и суровой матери. И многие грехи числились за ним, ибо все в глазах матери было грехом – порванные штаны, пятно на рубашке или разбитая чашка. И местом, куда можно было сбежать из дома, был для Ганса коровник. Там он прижимал голову к брюху коровы. Мать искала его, и мальчик, прижимающийся к корове, усиливал ее гнев, и она била его.